Как скажешь,Аурелио!.. - Юрий Маркович Нагибин

и лежала очень долго, то закрывая глаза, то подставляя их месяцу и звездам. Потом она вернулась на берег, непривычно усталая и умиротворенная. Люда с радостью поняла, что равнодушна к Аурелио, его усатое, широкоскулое, черноглазое лицо под шапкой жгуче-черных волос ей совсем не нравилось, — она не ощущала себя соперницей мексиканской девушки. Нет, не Аурелио волновал ее, а обращенные к нему слова, ставшие ее словами. Она освободилась от фильма, от суматошного мелькания черно-белых картинок, теперь собственностью ее души стал выдох счастливой плоти: «Как скажешь, Аурелио!..» Но она не знала своего повелителя.

Люда оделась, сунула ноги в тапочки и побрела прочь. Живая вода впервые не дала ей легкости, но укрепила, наставила на новом, нежном смирении. Она брела по тропинке, и ее, слабую от нежности, шатало, сбивало с шага. Люду не пугала эта слабость, она смутно чувствовала, что организм ее меняется, взрослеет и она должна покорно терпеть его причуды, хоть это всегда отзывается смертной печалью в сердце.

Она поравнялась с кладбищем, бедным, заросшим, где среди могил древних стариков и старух — конюшковцы умирали только от старости — находилась могила ее отца, единственного молодого на этом погосте. Люда не испытывала страха перед живыми и того менее — перед мертвыми. Она свернула с тропинки и, намокнув в росной влажности орешника и таволги, пробралась на кладбище. В темноте, слабо просквоженной месяцем, были почти невидимы маленькие, расползшиеся, заглушенные травой могильные холмики. Конюшковцы не были бережны к своим усопшим. Быть может, оттого, что умирали они, изжив свой век да и чужой прихватив, смерть не ощущалась тут трагически, а как естественная и в общем-то желанная неизбежность… Пожилые дети хоронили своих дряхлых родителей просто, деловито и возвращались к заботам о текущей жизни.

Но Людин отец умер, не изжив себя; он оставил молодую вдову и дочь-малолетку, и могила его была другой: ухоженной, хранимой, как память о нем. Люда легко отыскала ее в темноте, перекраивающей на свой лад знакомый мир, населяющей его всякой неожиданностью. Отродья тьмы любят подставить пришельцу ножку, ухватиться за одежду, сунуть в глаза сухие, как сучья, пальцы, вцепиться в волосы. Уплатив ночи положенную дань в виде царапин, ссадин, клочка подола, Люда добралась до низенькой деревянной ограды вокруг могилы отца. Холмик был обложен дерном, сверху набросано несколько полузасохших астр. В изголовье высился деревянный крест, проточенный в трещинах бархатистым мохом. Конечно, могила отца содержалась опрятнее других, но все же какой бедной, жалкой была она! Там спал ее отец, а дочь не помнила его даже той ложной памятью, какую порождают рассказы людей. Он был совсем молодым, когда умер, — ему едва исполнилось двадцать пять, он был Аурелио ее молодой матери!.. Люде стало горячо, нежно и стыдно…

Оставшийся путь к дому она проделала словно в полусне: клонилась на грудь отяжелевшая голова, свинцом натекли ноги, она то и дело зевала, слезы заволакивали ей глаза, все вокруг расплывалось, качалось, теряло очертания, будто отраженное в ночной непокойной воде. На площади, где недавно показывали кино, горела праздничная гирлянда, звучал баян и двигались танцующие пары. Но Люда туда не пошла. Проковыляв к своему дому, она поднялась на крыльцо, ушиблась в сенях о корыто, задела рукомойник в кухне, споткнулась о порог горницы, не раздеваясь, бросилась на кровать и тут же заснула без памяти и сновидений.

Разбудили ее рано: у нее из головы вон, что на сегодня намечался поход за клюквой. Прибежавшая за ней Сонька, ее подруга и верная раба, испуганно тараторила:

— Идем скорее!.. Все уже в лодке! Ну идем же!

В суматохе, охватившей Люду, пока она одевалась потеплее, искала корзинку, заворачивала в газету кусок пирога с творогом, крутые яйца и жаренного на постном масле леща, она и не вспомнила о том новом существе, что родилось в ней вчера. Но вот они вышли из дому в раннее, уже теплое утро, и в ней вспыхнуло давешнее ощущение нежности, сердце сжалось, замерло и раскрылось какой-то неведомой радости, и зазвучала в нем музыка гордой, жертвенной покорности: «Как скажешь, Аурелио!..»

Ребята набились в большую плоскодонку с очень старым, в медалях, мотором, прилаженным не на корме, а посредине лодки. Этой древней тихоходкой никто из взрослых не пользовался, и она перешла в собственность ребячьей вольницы.

Собралась тут мелкота, но было и несколько Людиных сверстниц. А над мотором колдовал пятнадцатилетний Колька Фролов. Уже спустившись к лодке, Люда заметила лежащего на опрокинутом кверху дном челноке Большого Славку. Он назывался так и отличие от своего пятилетнего брата Славки, сидевшего в лодке. Братья не были тезками, старшего звали Ростислав, а меньшого — Славамир. Люда обрадовалась Большому Славке. Обычно они враждовали: Люда верховодила у девочек, Славка — у мальчишек, и каждому хотелось показать, что другой — дутая величина. Они преследовали друг друга и в школе и дома, и, хотя Большой Славка был сильнее, ловкость, отчаянность и безудержность Люды куда чаще приносили победу ей.

А сейчас Люда глядела на безмятежно разлегшегося, беззащитного Славку, и ей вовсе не хотелось делать ему гадости. Она видела его спутавшиеся кудрявые волосы, чуть вздернутый нос, чистое, тонкое, лицо, и в ней подымалось что-то новое, мягкое к нему. «Надо позвать Славку, пусть едет с нами, скажу, что больше не сделаю ему ничего плохого, буду во всем его слушаться…»

В Люда тихо направилась к Славке. Он заметил ее, когда она была в нескольких шагах от него. Ужас отразился на миловидном, чуть капризном Славником лице. Он хотел вскочить, но штаны прилипли к смоле.

— Не подходи, слышь! — заорал Славка, извиваясь, как муха на клейкой бумаге. — Не подходи, хуже будет!..

— Что ты, Слава, — кротко сказала Люда, — зачем ты так кричишь, хорошо ли это?..

От этой непривычной Людиной тихости Славка совсем пал духом. Ему представилось, что сейчас его заживо освежуют или будут поджаривать на медленном огне.

— Убью!.. — завизжал он, рванулся и, оставив на днище челнока кусок штанины, кинулся прочь, сверкая оголившимся задом.

Люда огорчилась почти до слез. Ее добрый порыв пропал впустую. А ведь Славка мог стать ее Аурелио. Правда, она сама виновата, что Славка не поверил ее доброму движению, — он столько горя натерпелся от нее!.. Вздохнув, Люда повернулась и побрела к лодке.

Закусив до крови губы, Колька Фролов дергал шнур мотора. Шнур не был закреплен, он просто наматывался на диск и после очередного рывка оставался у Кольки в руке. Приходилось снова цеплять его за что-то и наматывать виток за витком. «Едрит твою!» — приговаривал