Кержачка - Альберт Сергеевич Яковлев

* * *

Недели через две Женя вернула, наконец, чертежи «пчелки».

— Ничего! Грамотно сделано, поздравляю! — сдержанно похвалила она.

— Правда? — вся вспыхнула, засияла обрадованная Тамара. — Правда, Женечка?..

Женя не улыбнулась в ответ. Она вдруг замолчала, словно обдумывая что-то. У Тамары в предчувствии недоброго тревожно замерло сердце.

— Но я бы тебе посоветовала, — холодно продолжала Женя, — не подавать в БРИЗ это предложение.

— Не пода-авать? — серые Тамарины глаза испуганно округлились, острые реснички вздрогнули. — Почему не подавать?

— А потому, что не ново это. Известно уже. По-моему, описано где-то в литературе…

— В какой литературе?!

— В технической, конечно… Вот поэтому и не нужно подавать.

Тамара в замешательстве отвернулась. Напротив — новенький баллон огнетушителя. На ярко-красном боку его нарисована завлекательная картинка-инструкция. И картинка и нарядный баллон на грязной стене бытовки показались Тамаре совсем никчемными, ненужными здесь. Да и разве могло быть ей еще что-нибудь нужно после Жениного приговора?

— Да-да, — кивнула она печально. — Я понимаю, Женя, понимаю…

В эту минуту Тамара жалела об одном — о мизерном, бедном своем образовании… Была бы образованная, все бы технические журналы перечитала, обо всех бы книжках узнала, где рацпредложения описываются.

— А где написано об этом, Женя? В какой книжке?..

В какой книжке, Гопачка не помнила. Не помнила, но, судя по всему, была уверена, что «пчелка» не новость в технике. Она даже, ласково тронув Тамарин локоть, предупредила, что если та пойдет в БРИЗ, ее там обязательно уличат в плагиате. Женя, наверное, хотела сказать «в краже», но, наверное, пожалела и без того удрученную работницу и сказала как-то непонятно — «в плагиате». Тамара переспросила и, услышав объяснение, опять не нашлась, что сказать, только повторила с грустью:

— Да-да, понимаю я…

В ту минуту ей многое было уже безразлично.

* * *

И все же Тамара пошла в БРИЗ. Пошла, даже сама не зная зачем. Просто истомилась от постоянных тягучих дум, угрызений совести и проклятий в свой адрес. Снова и снова с беспощадностью карателя обвиняла она себя в невежестве, лености и еще, бог знает, в чем. «Открыла Америку! — издевалась она. — В двадцатом веке велосипед изобрела… Дура!»

Но собственные издевки не приносили облегчения. Наоборот, — как ни странно! — они даже вселили в Тамару слабенькую уверенность в том, что… Женя ошибается. Почему она так и не вспомнила название той книги или журнала?

В БРИЗе не задержали с ответом. С некоторых пор, а точнее, после того, как директор Окулов, устав от многочисленных и настойчивых жалоб рационализаторов (за последние годы рационализаторов на заводе стало тысяч десять), разогнал прежний состав бюро и определил новый — из передовых рабочих и инженеров с «творческой жилкой», — работали там споро. Степан Антонович Разин, знаменитый чуртанский сталевар, узнав Тамару, дружелюбно забасил:

— Слышал я, смотрел тут, Курасова, твое предложение. Одобрили, говорят… Да не первая ты, вот чего плохо!

Разин сообщил то, чего и ожидала Тамара. И потому, что она привыкла уже к этой мысли, или просто говорил не кто-нибудь, а Разин — человек, который своими делами и даже волгарским оканьем своим всегда нравился Тамаре, — она приняла это сообщение спокойно. Даже обрадовалась было, что Степан Антонович не заподозрил ее, как намекала Женя, в чем-то плохом. Однако то, что он сказал минуткой позже, ударило обухом: ослабевшую от всех невзгод женщину качнуло, она уцепилась рукой за исчерканный край письменного стола.

Разин сказал:

— Гопак тебя опередил. Знаешь Ивана-то Евгеньевича? Вот он неделю назад и притащил нам такое же приспособление… Чуешь?

XIX

Раньше Тамара засыпала сразу. Раньше стоило ей разобрать простыни на громадной бабушкиной кровати, броситься уставшим до ломоты телом в жаркие бабушкины перины, как тотчас же все вокруг переставало существовать.

А теперь нет. Теперь подолгу лежит Тамара с открытыми глазами… И все слышит. Слышит, как постанывает под резкими нахрапами осеннего ветра старый дом («избушка на курьих ножках!» — смеялся Павел), как почесывается ветвями голый тополь в палисаднике, как срываются звонкие капли с гвоздя в рукомойнике… Все слышит. И даже порой нарочно прислушивается, чтобы отвлечься, заглушить думы!..

Только не удается. Просачиваются они в сознание упрямо, как дым, и как дым — едкие, черные…

Зачем она поверила Гопаку? Не ей ли говорил Павлик!.. Нет, сама, сама виновата во всем!.. Ну, а Гопак? Ему-то что надо было от нее, простой девчонки? В гости приглашал, на машине катал, телевизор подарил… Зачем? Или еще тогда на «пчелку» целился? Нет, не знал он о ней, не мог знать!.. Значит, просто нравилось, что ходят вокруг, в рот заглядывают. У-у, дура!..

А хитрый он, Иван-то Евгеньевич!.. «Пчелку» после того, как побывала в его руках, и узнать трудно: видоизменил, замаскировал… Предполагала Тамара, что пригодится она лишь на одной детали — 024 786, а Гопак ко всем девяти сериям приспособил. Как же: опытный, талант!..

Ничего, совсем ничего не понимает она в людях… Вот так кержачка! И как не сумела разгадать Гопака? Молилась на него, каждому слову верила… Неужели всегда такой был? Или Женя, красавица Женя, виновата тут? Да кто, кто их разберет!..

Самой бы не стать такой. А ведь хотела… Еще недавно думала: добьется своего — заговорят о ней, и жить будет красиво, ярко… Нет, не будет этого уже… И не надо! Ни за что не надо! Лучше жить, как все живут, как ребята из цеха: и тот же Игорь Переметов, и Аня, и даже Симка Тарабеева и Павлик… Просто они живут и весело. Павлику, правда, невесело. Все ему она испортила!..

Тихо в тесной спаленке, полумрак. Настольная лампочка-«грибок», примощенная у изголовья, вычертила в душной темноте желтый круг. Свет режет утомленные бессонницей глаза, Тамара откатилась к завешенной старым ковром стене, сунула горячие ладони под подушку, лежит, думает о своем.

Здесь, у стенки — место Павлика. Здесь совсем еще недавно спал он, по привычке уткнувшись в мохнатый ковровый рисунок. Павлик!.. Но почему сегодня он не выходит из головы? Еще несколько дней назад Тамара была так спокойна, и воспоминания о муже почти не волновали ее… А сегодня почему? И почему сегодня ей так… нелегко думать о нем?

Тот, кто любит,

Тот страдает!..

В плохую ночь вспоминались петые на свадьбе «страдания». Частушки, которые в праздничном застолье встречались смехом, сейчас, в маятной предрассветной тишине, когда желанный, как исцеление, сон бежит прочь, а сердце больно колотится в сдавленной упругими подушками груди, совсем не кажутся смешными.

В них — правда.

Эх, Павлик, Павлик!.. В последний раз она видела