Кержачка - Альберт Сергеевич Яковлев

— С Машей поругался?

Сенька и тут не сразу ответил. Неожиданно выпалил с болью:

— Дрянь она, твоя Машка!

— Ну-ну!.. — протянул Максим и ничего больше не спросил. К другу в такие моменты лучше не приставать. Придет время — сам расскажет.

III

Голдобин устал. Целый день старался он у тяжелого гулкого молота, резко напрягая немолодые уже мускулы, чтобы в момент перевернуть клещами раскаленную поковку…

Голдобин делал дело и устал.

Он сутулится сейчас на табуретке в углу чистенькой кухни, положив на колени зачугуневшие, с промытыми ссадинами ладони, привалясь плечом к краю стола, где расставлена сытная снедь, и отдыхает. Цепкие думы, весь день донимавшие его в цехе, постепенно уходят, уступая место другим заботам.

— А где же Зойка? — спрашивает он вслух.

Никто не ответил: жена на заводе.

От окна через приоткрытую форточку доносятся озорные ребячьи вскрики. Заревела соседская Танюшка: полетела, наверное, с горки… Голдобину же вдруг показалось, что плачет Зойка. Что за наваждение!.. Зойка взрослая, ей не десять, как Танюше, а двадцать скоро.

Зойка — сейчас главная забота.

Она младшая. Василий и Лиза уже на ногах… Работают. У Василия — он остался после армии в Белоруссии — семья. Лиза тоже замужем. Муж ее — учитель, славный парень. Живут в Перми своим домом: хорошо!..

А вот Зойка? Что с нею будет? С младшими всегда хлопот больше… Разница сказывается, что ли: родители старые, а они совсем молоденькие? Трудно бывает договориться… Да и вообще трудно с нынешней молодежью. Умные все, «эрудиты», — сказал один писатель, который выступал в цехе. Старый писатель, седой и в очках, ему верить можно…

Что с Зойкой будет? Окончила школу. Желал Голдобин, чтобы пошла она в университет: в семье, кроме учителя, ни одного нет с высшим образованием… Не попала в университет Зойка. Сидела дома, «тунеядствовала». Потом месяц-другой работала в механическом табельщицей… Прошлое лето решилась в техникум. Учится. А вот, чтобы рада была, не видно.

Маленькие детки — маленькие бедки… С Танюшкой соседу легко, а ему с Зойкой? Был случай, когда пришла дочка домой и… не в себе. Дверь ей открыла мать. Сообразив в чем дело, испуганно ойкнула. Потом спохватилась, провела ее на кухню, плотно, чтобы не услышал Голдобин, прикрыла двери туда и в спальню. Он насторожился. Донесся неестественный Зойкин смешок — не поймешь, смеется или плачет. Голдобин встревожился. Поворочавшись с закрытыми глазами, поднялся и, натянув пижаму, прошлепал на кухню.

Зойка сидела на том же самом месте за столом, где сейчас сидел он. Зеленое пальтецо ее было брошено на соседний стул, а снятый с ноги меховой ботинок валялся у порога. На бледном Зойкином лице проступили розовые пятна, глаза влажно блестели. Зойка смеялась, в глазах же был испуг. Увидев отца, она перестала смеяться и, казалось, оцепенела.

— Что это? — хрипло выдавил он. — Ты… ты где была?

Зойка молчала. За нее ответила Александра — она стояла, заложив руки за широкую спину и крепко ухватив пальцами край газовой плиты, — тоже бледная и тоже в красных от негодования пятнах на заспанном лице:

— Пировала наша доченька! С мальчиками гуляла… — и с ненавистью посмотрела на Зойку. Потом шагнула от плиты и, не владея собой, забрала на темени Зойкины волосы, больно дернула.

Девчонка отшатнулась на стуле, глаза ее потемнели, испуганное выражение сменилось отчаянно-горестным, страдальческим. Сердце старика дрогнуло, он отвернулся. А когда снова взглянул на дочь, то увидел, что она плачет… Зойка спрятала лицо в ладонях, тыльной стороной прижатых к краю стола, и всхлипывала, сначала тихонечко и редко, а потом громче и жалостнее.

— Утре разберемся… На свежую голову! — буркнул Голдобин и, вконец расстроенный, ошеломленный, прошлепал обратно в спальню. Ворочаясь под стеганым одеялом, он слышал, как Александра, сменив, очевидно, гнев на милость, грубовато-ласково успокаивала дочь:

— Ладно, обойдется… Попей-ка чаю крепенького полегчает!

Тот вечер был давно, прошло уже около года, но всякий раз с тех пор, думая о судьбе Зойки, Голдобин вспоминал его.

Наутро состоялся такой разговор:

— Ты что это, дочка, а? — спокойно было начал Голдобин, выждав, пока Александра уйдет в магазин. — Добро бы мужиком была, так еще простительно водочку-то халкать. А то ведь женщина, девица!..

Вскинул лохматые брови, ожидая, какое впечатление произведут на девчонку его слова. Впечатление они, кажется, произвели… Только отец заговорил, как Зойка, занятая утренней уборкой, — перебирала книги на этажерке — притихла. Прижимая к груди зеленый томик Есенина, обернулась, посмотрела на Голдобина испуганно-горестными глазами, точь-в-точь как накануне. В старом, со школы, форменном платьишке, в черном, тоже еще ученическом фартуке, она казалась совсем маленькой. Он шагнул ближе, тяжело опустил руку на никелированную спинку кровати.

— Ты мне расскажи все до тонкостей, от отца скрывать нечего! С кем была? Что у тебя за дружки-приятели завелись, ежели могут они позволить себе такое? А? Чего молчишь?

— Папа, я…

— Говори, говори… Только правду! Перед отцом кривить душой нечего! Слышишь, не-че-го!

— Я и не думаю кривить душой, папа. Ты только не кричи!

— А ты не указывай! С тобой отец говорит, который и кормит и поит тебя! Поняла?

Взяв поначалу спокойно-вразумительный тон, Голдобин при первой же дочкиной оговорке как с цепи сорвался.

— Меня учить не надо! Я век прожил. И прожил честно! Работал. Все знают, как я робил и роблю. Ордена имею. Не сам отковал, правительство дало! Понятно? А ты кто, вы кто, твои дружки-приятели? Бездельники, туне… Тун-няй-цы вы!

— Я не тунеядка, папа. Кто виноват, что так получилось? Кто виноват, если…

— Я виноват? Училась бы как следует, троек-двоек в четвертях не хватала, так и прошла бы в институт!..

Зойка больше не пыталась возражать. Стояла с той же книжкой, прижатой к груди, и молча ждала, пока отец не выговорится. Голдобин понял это и замолчал.

С того вечера прошел год. Был убежден Голдобин, что «взбучка» помогла, что не повторится случай, но тревога осталась…

Сегодня опять заволновался. И не поздно еще, старые ходики с подвешенной на цепочке шестеренкой вместо гири показывают всего лишь полвосьмого, но Голдобин волнуется: Зойки нет.

Сегодня утром шел он мимо заводоуправления и еще издали увидел, что у «окна сатиры» толпится народ. Замедлил шаг. Под стеклом висели свежие листы ватмана, разрисованные цветисто и зло. На одном была изображена полуобнаженная девица, изогнутая в поцелуе… На нее обращали внимание больше всего, смеялись. Голдобин двинулся было дальше — заводские сатирики рисовали и не такие картинки, но тут из толпы вывернулась и почти побежала, обогнав его, немолодая уже женщина в синей телогрейке. Телогрейка ее