Прощай, Анна К. - Лера Манович

Шпроты

Я тогда себе сказал:

– Ты этого не сделаешь! А сделаешь – гореть тебе в аду! У тебя их семьдесят восемь было. Ты их считал даже, как мудак. Помнишь? Весна, «Аквариум» играет, пылинки кружатся в лучах солнца. Бреешься перед зеркалом, рожей своей любуешься – и вдруг сбился! Семьдесят восьмая или семьдесят девятая? Она уже в дверь звонит, а ты все стоишь и никак не можешь вспомнить.

Потом уже, когда ночью на балконе курил, решил: семьдесят восьмая. Фору дал. Любви.

А Таня – она же другая совсем. Тоненькая, смешная. Зубы немного мельче, чем надо. Хохочет, доверяет. С ней потом только две дороги – либо в мужья, либо в подлецы. Я ж знал.

Зимой думал: влюбился. Даже снилась. Она в то время перевод делала. Песня на сербском. «Рингишпиль». Смешно так пела: «Деревянные лошадки тихо кружатся, спешат…» Шапка меховая. Глаз не видно. Только кончик носа и смеющийся рот. Я тогда в Андорру с очередной своей на Новый год уехал. Скучал страшно. Как-то эсэмэску ей написал: «Без тебя деревянные лошадки грустно стоят»… Потом закружился как-то, забыл. Потом апрель.

Идем после занятий по Тверскому бульвару. У нее еще сапоги смешные: голенища широкие, а ноги тонкие. Рассказывает что-то. Киваю. А сам как пес ловлю носом и брюхом весенний воздух. Она после зимы бледная, профиль грустный. Хочется взять его в ладони.

На улице почти тепло. Говорю ей:

– Торопишься?

Она радуется, головой мотает:

– Нет.

Я:

– Посидим?

Сажусь на скамейку. На колени показываю в шутку. Она смеется, садится рядом, смотрит. Вот черт! Так смотрит – хоть сердце из груди доставай. Но собрался, сосредоточился. Начал. Я ж умею, когда соберусь. Говорю, говорю и знаю, какие у меня глаза в этот момент. Семьдесят восемь раз знаю, если с форой. Потом еще стихи, я ж умею. «Невинно, с той же простотой, с какой зовут на чашку чаю, мне все изменят – вплоть до той, которой я еще не знаю…»

Она смеется, серьезнеет, жалеет. Так честно все у нее, что вдруг самому себя жалко. И руки ее целую холодные.

– Таня, тебе холодно?

Смеется, кивает.

– Таня, хочешь, я на колени встану?

Пугается, тянет за воротник пальто:

– Вы что?! Не надо!

– Таня, да ты замерзла совсем. Я тут… недалеко. Чаю…

Дома прямо в коридоре целовать ее начал. Она сжалась вся, но, чувствую, подалась. На руки ее подхватил, несу, на ухо шепчу. Господи, что шепчу!

Лицо сосредоточенное. Улыбаться перестала. Без одежды некрасивая. Спереди некрасивая. Рот приоткрыт, зубки мелковаты. И сзади. Тоже некрасивая. Волосы тонкие, примялись на затылке. Шея под ними белая, жалкая…

Ну, и все. Потом барин уже. Накинул халат, открыл холодильник.

Ей:

– Есть хочешь?

Она и кивает: «да», и тут же машет: «нет». Растерялась. Не понимает ничего.

В холодильнике шаром покати. Небрежно так банку шпрот открыл и прямо на стол поставил. Можно было хоть на тарелочку выложить, но поленился. И хлеб здесь же порезал. Полбуханки, всё кругом в крошках. Она вышла, села к столу. Дал неопрятный кусок с тремя рыбками тощими. Она подержала, положила на стол – и в коридор.

Спешит, собирается, ноги сует в сапоги свои смешные.

– Куда ты?

Она только рукой машет:

– Домой.

Не стал удерживать. Хотел уже, чтоб ушла. В коридор вышел, наклонился поцеловать. Она отвернулась. Дверь ей открыл. Подумал, надо бы проводить. Но переодеваться было неохота. Она лифт вызвала, секунду постояла, быстро глянула и по ступенькам побежала.

Я громко:

– Таня, куда ты?

Не ответила.

Дверь закрыл, пошел на кухню, съел ее бутерброд. Чаю выпил и спать завалился. Даже не позвонил.

* * *

Спустя три года встретились случайно. В супермаркете. Поправилась, но только лучше стала. Думал, и говорить не станет. Она ж тогда из института ушла. Нет, улыбнулась, остановилась. У меня период не лучший. С бодуна, в пакете лук, картошка и банка шпрот сверху. Как специально. Она глазами скользнула и сказала:

– У вас ничего не изменилось.

А я киваю радостно, улыбаюсь как дурак одними губами – коронку как раз менял.

К ней высокий брюнет подошел:

– Танюша, ну что ж ты тащишь!

Взял пакеты из ее рук. На меня посмотрел, улыбнулся с недоумением. Зубы отличные.

Таня вежливо:

– Ну, до свидания, Андрей Алексеевич.

Даже отчество помнит.

И они пошли. Я вслед посмотрел. Гореть в аду, какая красивая! Семьдесят девятая. Точно помню.

На улицу вышел – дождь. Мелкий, холодный. Снова их увидел – в машину садятся. Он дверь ей открывает. Счастливый. Она меня заметила, замерла, не сразу села. Я закурил, поставил у ног пакет. Телефон вытащил. Набрал сообщение: «Без тебя деревянные лошадки грустно стоят».

И тут вспомнил, что в телефоне нет ее контакта.

Ответ

С утра я забежал к отцу. Он сидел на кухне, по-барски развалившись в кресле. Завтракал.

– В этом халате ты на Мусоргского похож, – сказал я.

Анюта, его гражданская жена, нарезая колбасу, засмеялась. Ей было тридцать пять, отцу – пятьдесят девять. Он ушел от матери семь лет назад и скрывал, что живет не один. Просто, мол, ученый, профессор. С годами стал со странностями, много работает. Мать верила.

– Ну что? – спросил отец, ласково поглядывая на Анюту, которая разливала чай. – Как дела, сын?

– Хорошо.

– Марина не болеет?

– Нет.

Анюта поставила перед отцом большую тарелку с глазуньей. Предложила и мне. Я отказался. Она подвинула варенье, быстро глянув из-под челки карим маслянистым глазом.

– Наследников-то не ждете? – отец вытер с губы густой желток.

– Пока нет.

– Смотрите, – отец игриво глянул на Анюту, которая суетилась у раковины, – обскачем вас.

Я натянуто улыбнулся. В кармане зазвонил мобильный. Мать. Я вышел в коридор.

– Сереженька, ты не знаешь, с папой все хорошо?.. Я вчера эсэмэс ему отправила, с двадцать третьим февраля поздравление, ты же знаешь, для него это святое… а он не ответил. А звонить боюсь – он сердится, когда не вовремя…

Когда я вернулся на кухню, Анюта сидела на колене у отца. Полы его халата распахнулись, виднелись тонкие мохнатые ноги.

– Мать звонила. Ты на эсэмэс не ответил.

– Нют, где телефон мой? Принеси. И очки.

Анюта сбегала в комнату. Нацепив очки, отец важно потыкал в телефон.

– А… вот… здоровья, долгих лет… – Он поднял глаза. – Что ответить-то? Напишу: «Спасибо. И тебя». «И тебе».

Он стал подслеповато тыкать в кнопки.

– Пап, ты что? Женщин двадцать третьего февраля не поздравляют.

– А что написать? – отец с тоской посмотрел на остывающий