Банда из Лейпцига. История одного сопротивления - Иоганнес Хервиг

берег. Холод начал пробирать до самых костей. Мы поднялись и стали прощаться. Чувство общности, ощущение, что ты не одинок, накрывало теплым покровом, согревая сердца.

И тут вдруг раздалась песня. Пела Хильма. Прежде мы всё выбирали разные рабочие песни, в текстах которых было много боевого задора. Эта же была совсем другой.

Закончился погожий день,

прощаться нам пора,

друг другу руки мы пожмем

и скажем: до утра!

Пусть эта песня над землей

летит за звуком звук,

скрепим навеки наш союз

пожатьем сильных рук[47].

Мы исполнили ее два раза подряд, во второй раз уже подпевали все. Наши зычные дружные голоса разливались над рекой, как будто мы соединились с хором донских казаков и выступаем под личным управлением Сергея Жарова[48]. Кто-то рокотал басом, кто-то пускал соловьиные трели, все вместе звучало просто потрясающе.

– Ну ладно, пора и сматываться отсюда, – сказал Генрих, когда затихли наши голоса. – Наш концерт, наверное, был слышен даже в центре города.

Все рассмеялись.

– До скорого! – сказал Макс. – На ярмарке отметились, теперь приходите к нам на Репербан![49] Шлагетер-штрассе[50], возле кинотеатра. Или найдете нас где-нибудь между Мерзебургерштрассе и Евангелической больницей. Там, где девятнадцатый и двадцать седьмой ходят из города. Не потеряемся.

Он послал два воздушных поцелуя. Один левой рукой, другой – правой. На этом наши группы разошлись и скрылись в темноте.

15

Я лежал в кровати. Мой нос исходил на крик. Я привык спать на животе, одну ногу подожму, другую вытяну и сплю так. Но такое положение совершенно не устраивало мой поврежденный орган обоняния. Я перевернулся на спину и прижал ладони к щекам. Тянуть и покалывать между бровями перестало. Но сон так и не шел ко мне.

Только часа в два или три я наконец заснул. Мне снились Жозефина и я, как мы бежим по берегу Эльстербеккена, а вокруг одни сплошные гитлерюгендовцы. Они стояли и махали нам своими черно-золотыми повязками. А с другого берега мне что-то кричала мама.

– Боже ты мой, что у тебя за вид?!

Мама стояла возле моей кровати. Мне понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что к чему.

– А?

– Вот решила заглянуть к тебе. Ты никогда так долго не залеживаешься! Что случилось?

– Чего? – выдавил я из себя, моргая глазами, перед которыми лопались какие-то мыльные пузыри.

– Слушай, Харро! Хватит придуриваться!

На лбу у мамы чернели глубокие морщины. Я пошел к зеркалу. Парень, который смотрел на меня оттуда, был мне совершенно незнаком. Волосы всклокочены, нос распух, как груша, а под глазами справа и слева фиолетовые подтеки расползались географической картой мира. Я потерял дар речи.

– Ну так что? – услышал я мамин голос.

Мама стояла рядом руки в боки.

– С велосипеда грохнулся, – ответил я. А что еще я мог сказать?

Сверлящий взгляд мамы впился мне в затылок.

– Когда? Где? Как? – ее вопросы звучали как пощечины.

Я объяснил, что ехал, мол, домой через лес, зацепился за корень и потерял равновесие.

Мама неодобрительно покачала головой. Я сам себе казался маленьким мальчиком.

– Но Генрих-то тебе хотя бы помог? А кто еще был с вами? – спросила мама. Голова у меня раскалывалась на части.

– Конечно помог, – сказал я. – А других ты не знаешь. Чего спрашивать.

– Вы что там, напились? – не отступалась мама.

– Что за глупости! – возмутился я. – Чтобы я напивался – да никогда! – Я изобразил на лице негодование.

– Ладно. Тогда одевайся, и пойдем к Георгу, – распорядилась мама и помахала у меня перед носом указательным пальцем.

Доктор Георг Хаусман, друг моих родителей, жил недалеко от нас. Его квартира и приемный кабинет находились в угловом доме на Пегауэрштрассе, прямо над Рейхсбанком. Я очень сомневался в том, что он обрадуется нашему визиту в выходной день. Хотя, с другой стороны, он же не мой знакомый и меня не должно волновать, разозлится он там или нет. То, что я увидел в зеркале, производило все-таки тяжелое впечатление. Поэтому, наверное, было бы разумно показаться какому-нибудь знающему человеку.

Дверь нам открыла горничная доктора Хаусмана – круглая тетечка с белой наколкой в волосах и в белом фартуке. Сколько я себя помнил, она жила при докторе Хаусмане, что давало повод для бесконечных соседских пересудов и разных двусмысленных предположений. Доктор как раз сидел за завтраком.

– Доброе утро, Элла. Не ожидал тебя увидеть! – Доктор кивнул в мою сторону. – Что случилось с твоим сыном?

Два кулачка скомкали две маленькие салфетки, доктор поднялся из-за стола и поздоровался с нами за руку. Его рукопожатие оказалось мягким. Теперь было видно, что он на голову ниже нас.

– Прости, что мы к тебе явились в воскресенье, – сказала мама, – но Харро ночью упал с велосипеда. Я не могла ждать до завтрашнего дня, когда его увидела.

Доктор что-то такое пробормотал булькающим голосом.

– Значит, упал с велосипеда, – сказал он, и по нему было не видно, поверил он в это или нет. Я кивнул. Он попросил меня сесть. Затем он принялся изучать мою физиономию, как какой-нибудь археолог, его пальцы осторожно ощупывали глазные пазухи.

– Н-да, Харро, – сказал он наконец. – У тебя тут перелом. – Он покачал головой. – Вправлять не будем, само срастется. Я наложу тебе повязку.

Доктор вышел из комнаты и скоро вернулся, неся в руках ножницы, пластырь и бинт. Затем он приступил к делу. Он медленно приклеивал бинты слой за слоем, нарезая аккуратные полоски; самая широкая пошла на лоб. При этом он все время беседовал с мамой – разговор шел о некоем недавно умершем господине Генрихе Риккерте[51] и его теориях. Я не понимал ни слова.

Закончив перевязку, доктор Хаусман отступил на два шага назад и внимательно оглядел меня, выпятив нижнюю губу. Кажется, он был вполне доволен результатом. Но тут какая-то тень пробежала по его лицу, как будто кто-то на мгновение заслонил окно.

– А скажи мне, Харро, – начал он, – вот эти твои штаны и эта рубашка… У нас в квартале теперь ходят такие подростки. Тоже вот так наряжаются. Ты с ними, часом, не знаком? Они еще собираются там, у кинотеатра, ты туда не ходишь? – Он показал рукой на стену в направлении Пегауэрштрассе.

Я отрицательно покачал головой.

– Нет, – сказал я. – Понятия не имею, о чем вы. Ничего не знаю.

Доктор намотал себе на палец кусок бинта и затянул так туго, что палец побелел.

– Я думал, что такой наряд что-то значит, – сказал он. –