Письмо из аппаратной - Андрей Андреевич Калашников

к Скворцову. Она припала на колени и стала аккуратно снимать тяжелую алеющую ткань. Пронин ощутил во рту привкус металла и тошноту. Лицо у Скворцова было в крови. Один из осколков во время падения прорвал простынь и задел бровь. Кровь текла, не останавливаясь.

Скворцов зашевелился, он был в сознании. Филипп и Лиза почти синхронно испустили вздох облегчения.

– Это он! – завопил Скворцов. – Он пытался меня убить!

И вот оно – началось. Не бой, не победа. А именно это: он знал, что теперь все пойдет по наклонной, и никто его уже не услышит.

– Что? – опешил Пронин.

Лиза смотрела на него.

– Ты… – неловко произнесла она, губы ее тряслись. – Не может быть, Филипп… Я не понимаю…

– Уберите его от меня! Уберите! Он сломал мне ребро!

Скворцов искоса посмотрел на Пронина. Лицо его все было в крови. И эта кровавая гримаса… насмехалась над ним. В сопернике не осталось больше ничего животного. Нет, так мог смотреть только человек, все холодно и умело рассчитавший. И ловушка захлопнулась.

В комнату вошли какие-то солдаты и офицеры. Пронина скрутили и прижали лицом к полу. Скворцова унесли на носилках в санчасть. «Какое, к черту, ребро? – думал Пронин, не в силах осознать произошедшее. – Я же не бил его по корпусу».

Наконец Лизу стали уводить. Ее взгляд был преисполнен такой тоски и сожаления, что у Филиппа сжалось сердце.

– Я этого не делал. Слышите? Я этого не делал!

Но словам его никто не верил. Лиза закрыла лицо руками, и Филипп услышал ее всхлипывания. Ее вскоре вывели из комнаты. Из коридора доносились ее негромкие рыдания и звук удаляющихся каблуков среди топота армейских ботинок. Пронин сомкнул глаза, сознание его гасло. В воздухе он услышал аромат старого дерева, бумаги, ее духов… И крови.

В тот же вечер Скворцова повезли в больницу на рентген. Ехали старший прапорщик, Скворцов и еще пара бойцов в качестве свидетелей. Заранее договорились, что эти двое подпишут бумагу, в которой укажут, что несчастный случай произошел во время занятий по физподготовке. По дороге старший прапорщик продолжал инструктировать Скворцова, как тому следует себя вести в больнице: что говорить, что нельзя говорить. Скворцов не сильно противился – своего он уже добился, а большего и не требовалось. Участвовать в дополнительных разбирательствах Скворцов не горел желанием.

Уже ночью Пронина вызвали в канцелярию штаба. Он стоял по стойке смирно перед капитаном Ласточкиным, который молча листал какие-то бумаги. Справа от Ласточкина с суровым лицом сидел ротный Пронина – капитан Опорин.

– Значит, драка в клубе, – произнес наконец Ласточкин. – Причем с пострадавшим. Ты знаешь, что у него действительно сломано ребро?

Пронин недоуменно смотрел перед собой, начиная о чем-то догадываться.

– Товарищ капитан, разрешите сесть? – обратился Пронин к Опорину.

– Не разрешаю, рядовой, – строго ответил капитан.

Такого поворота Пронин никак не ожидал. Опорин был строг, но справедлив. За это бойцы его уважали. «Значит, все еще хуже. Значит, мне вообще никто не верит», – подумал про себя Пронин. На удивление, именно капитан Ласточкин вдумчиво смотрел на Пронина, как будто ждал чего-то. И теперь именно от этого человека зависит его судьба. Выслушает ли? Поверит? Пронин оправился и продолжал.

– Он напал на меня первым, – едва слышно вымолвил он.

– Это будет разбираться командование. Сейчас не об этом.

Ласточкин снял очки, положил их на стол, устало потер переносицу.

– Скажу прямо: тебя могли бы отправить в дисбат. И, по-хорошему, должны были. Но никому такие проблемы здесь не нужны. Да и характеристика у тебя уж больно положительная. А Скворцов – личность… непростая. Не у одного тебя с ним конфликт. Но спасло тебя другое…

Пронин ничего не ответил. Он чувствовал, как у него дрожат руки. «Лиза! Неужели тебе пришлось вмешаться в это ради меня? Неужели тебе пришлось просить…» Капитан прервал его внутренние размышления.

– До завершения срока службы от работы в клубе ты отстранен, это решено. В остальном – наряды, боевые дежурства – все будет как у всех. – Капитан встал, подошел ближе. – Не вздумай еще раз вляпаться. Один раз тебе дали шанс. Второго такого раза не будет, – и, немного помолчав, добавил: – Можете идти, рядовой.

– Есть, товарищ капитан! – выдавил из себя Пронин, развернулся на каблуке и направился в сторону двери.

Так началась его новая, почти затворническая жизнь в аппаратной – отсчет длинных, одинаковых дней – без клуба, без Лизы, с постоянной вахтой, бесконечными конспектами и вечно падающим снегом за окном. Спасало одно – поддержка товарищей и безудержный треп Чутова.

В одну из таких январских ночей, когда Пронин остался в аппаратной один наедине со своими мыслями, ему вдруг стало невыносимо грустно. Локтев с Северянко убыли в роту. И только бессменный Чутов, как и сам Пронин, сидел где-то там, в дальнем конце коридора в своей аппаратной. У Пронина комок подступил к горлу, закружилась голова. События последних дней вставали в памяти одно за другим, все было словно в тумане.

Так Пронин просидел около часа, может быть, дольше, он не следил за временем. Стояла уже глубокая ночь. Снег беспрерывно падал за окном, напоминая о казавшемся нескончаемым сроке службы. Одиночество стало нестерпимым, он вышел из аппаратной и направился в сторону Чутова.

– Пронин! – Алексей, протирая глаза, открыл дверь.

– Я же, напротив, очень рад тебя видеть, – Пронин прошел внутрь комнаты.

Вопреки обыкновению Чутов молчал, не начиная разговор. Он почувствовал тревогу товарища и не решался вмешаться в ход его мыслей. Как это часто бывает, простой человек в нужную минуту зачастую разбирается в отношениях лучше дипломированного психолога.

– Чаю? – Алексей отодвинул второй стул от стола.

Пронин тихонько кивнул и сел. Чутов стоял, скрестив руки на груди, и спокойно ждал, пока вскипятится чайник. Наконец это произошло. Он налил два стакана чаю, подвинул один Пронину, а сам молча сел с другой стороны стола, с удовольствием отхлебывая чай. Казалось, для Чутова службы будто вовсе не существовало. Он по-простому наслаждался чаем ночью в аппаратной, наблюдал за снегом за окном – и мог так просидеть долго, очень долго.

– Одного я не могу понять, Леша… – наконец нарушил тишину Пронин. – Как он себе ребро сломал? Не сам же.

Чутов негромко вздохнул.

– Так ты что же, ничего не знаешь? – он тихонько подул на чай, чтобы остудить, потом продолжил: – Да-а, брат… Сам он себе сломал. Именно что сам.

– Я не могу в это поверить, – Пронин тупо смотрел перед собой. – Как можно быть такой скотиной? Кем надо быть, чтобы вынашивать такой план и