Письмо из аппаратной - Андрей Андреевич Калашников

– Если ты думаешь, что он коварно кидался на угол парты в надежде причинить себе увечья, то ты, конечно, ошибаешься. Он его сломал чисто случайно.

– Случайно?! – Пронин поднял глаза. – Но как это возможно?

– Ну да, случайно. Скворцов же не тот человек, который умышленно подвергнет себя риску. Как возможно? Да очень просто. Есть тысяча способов. Но сдается мне, что произошло это, когда мы ездили сращивать кабель. Помнишь, лопата тогда хрустнула, сломалась? Я тогда еще закричал: «Товарищ старший лейтенант, смотрите, как хорошо работаем!»

На мгновенье в глазах Пронина сверкнула какая-то догадка. Но затем взгляд снова потух.

– Леша, это, конечно, возможно, но это все догадки.

– Это догадки. Точно знать, как он его сломал, я, конечно, не могу. Но я точно могу сказать, что сломал он его не специально. Я слышал их разговор с Лужицким.

– Разговор? Какой разговор? Почему же ты молчал, Леша?!

– Я думал, тебе там все рассказали. Еще в ту ночь, в штабе. Когда вернулись в роту, я зашел в комнату отдыха. Я там оставил бритву накануне… неважно… Так вот, в соседней комнате я слышал обрывки разговора Скворцова с Лужицким. Деталей я не запомнил, но говорили примерно о следующем: «Тебе надо срочно в больницу…» – «Нет! В больницу успею попасть позже! Я еще должен с этим поквитаться. Такой шанс второй раз не представиться, если не использовать сейчас…»

Чутов подошел к окну, открыл. Сразу пахнуло свежим снегом, тайгой. Пронин подошел к нему и встал рядом.

– Ну? А дальше?

– Потом я осторожно вышел из комнаты – того, что услышал, мне было достаточно. Но я тогда не придал значения, не знал, кого он имел в виду под «этим»… – Пронин достал сигареты из кармана, они закурили. Чутов глубоко с наслаждением затянулся и продолжал: – Когда ты уже ушел заступать в наряд, я случайно услышал в курилке обрывки другого разговора. Лужицкий разговаривал с одним из своих дружков: «Да он мне сам сказал – молчи, мол, не время сейчас! Я думал, он шутит… Я говорю, а как ты будешь сейчас играть? А он мне: это уже неважно… И пошел в клуб, чудак…» В этот момент я уже начал о чем-то смутно догадываться… – Чутов снова затянулся и тонкой струйкой выпустил дым. – Так что вот так, брат…

Пронин стоял, пытаясь осознать услышанное.

– Выходит, Скворцов долго готовился, но не знал как. А тут случай сам подвернулся…

– Выходит, что так, брат.

Несколько минут они простояли так в молчании, каждый наедине со своими мыслями, вдыхая свежие морозные запахи тайги и глядя вдаль, в темноту ночи и леса. Пронин вдруг повернулся к Чутову и сказал:

– А ведь она просила за меня, ты представляешь? Эта бедная девушка должна была меня выгораживать перед ним. Не могу себе этого простить…

Чутов нахмурился, сначала не понял:

– Кто она? Ласточкина, что ли? Откуда ты знаешь?

– Капитан, муж ее, сказал. Он такую фразу произнес: «Характеристика у тебя больно хорошая. Но не это тебя спасло».

Чутов потер зябнущий нос рукавом кителя и потянулся, чтобы закрыть огромное старое окно.

– Эх, Филя… Не хочу я тебе душу терзать, но и правды от тебя скрыть не могу. Это ведь я тогда пошел к Опорину и все ему рассказал. Я тогда смекнул, к чему идет, и…

Но Пронин больше не слушал его. Перед ним словно рухнула стена. «Чутов, родной Чутов! Это все был ты, один ты!» – и какая-то теплота вдруг разлилась у него внутри, побежала по телу – то ли от выпитого горячего чая, то ли от нахлынувших братских чувств. Он горячо обнял Чутова, и Алексей вскинул руки в воздух, не зная, что с ними делать, в испуге от такой реакции.

– Ладно, брат… Еще поживем… – только произнес он.

Пронин вышел из аппаратной и молча тихо побрел по темному коридору, на лице его сама собой играла улыбка.

«Лиза… Бедная Лиза… Так ты ни к кому не ходила, не была вынуждена ни перед кем унижаться, просить… – проносилось у него в голове. – Но все-таки как я буду теперь без тебя?» – новая волна горечи и печали, но уже не такой невыносимой, как прежде, захлестнула его.

На другой день вечером произошло еще одно событие: Пронину принесли письмо. Письмо было без адреса, на конверте красовалась пара почтовых марок и адрес его, Пронина. Вместе с письмом доставили плотный конверт, похожий на тот, что Пронин доставлял для майора Боровика от Опорина. Пронин сначала испугался, затем решительно вскрыл конверт. Строки были пронзительно коротки и точны, как стрелы.

«Пронин.

Наткнулся у себя на твои письма к А. Н. – видимо, остались со старых времен.

Возвращаю – это ведь твое.

Не думаю, что ты еще вспоминаешь об этом, но раз уж валяются у меня, лучше отдам.

В остальном – без новостей.

Живи как умеешь. Каждому свое.

Ст. сержант Каруззо».

Филипп перечитал письмо три раза подряд и все еще не мог поверить своим глазам. Он долго смотрел на последние слова. В них было все – равнодушие, усталость, прощание, отказ. Как будто Каруззо вычеркнул все, что было между ними. И в то же время – как будто освободил.

Он вскрыл плотный коричневый штабной пакет, медленно развернул один из старых листов, узнал свой собственный почерк. Мысли, чувства, сомнения, которые он тогда не мог высказать вслух – все это теперь лежало у него в руках, как отсеченная часть прежней жизни.

Филипп закрыл глаза. За окном метель билась о стекло, и сквозняк чуть шевелил занавеску. Он медленно спрятал письма обратно в конверт и положил их в ящик стола. А потом долго сидел, прислушиваясь к тишине аппаратной.

«Живи как умеешь…» Неожиданно в этих словах была своя правда. Свобода. Зрелость. Ответственность. «Но как ему удалось стать старшим сержантом – это просто не укладывалось в голове. Может быть, это шутка, чтобы поддеть?.. Да нет, это непохоже на Каруззо. Он бы не стал паясничать. Это казалось просто невозможным. Но все-таки это было правдой.

* * *

Армейские будни отныне шли своим чередом. Все вернулось в привычный ритм, в привычный уклад, как в устав: дежурство – обед; дежурство – ужин; дежурство – отбой. Затем подъем, физо, завтрак и снова дежурство. И так по кругу. Без конца и начала. Без А. Н. Без Лизы. Без Каруззо. И без Скворцова. Но все-таки был Леша Чутов.