Письмо из аппаратной - Андрей Андреевич Калашников

Общаясь с товарищами, Пронин понял нечто большее – то, чего не понимал прежде. Не зря кто-то сказал, что срок жизни измеряется не прожитыми днями, а часами дружбы. А еще кто-то сказал, что армия – последний шанс встретить настоящих друзей. И действительно – за эти дни и ночи в аппаратной ребята стали родными друг другу. Они были каждый со своим прошлым, со своим взглядом на жизнь, со своим отношением к происходящему, со своими мыслями, страхами и чувствами. Но в жизни каждого из них этот период биографии был общим.

И Пронин понял, что единственный способ выжить здесь – это адаптация. И в этой адаптации не последнее место занимало общение с окружающими. Он решил для себя, что как бы ни сложились дальнейшие обстоятельства, плакать в подушку просто не имеет смысла. «Надо принять этот этап таким, какой он есть. И постараться почерпнуть из него все хорошее, что в нем есть», – так он рассуждал. И несмотря на то, что на душе у него было тоскливо, он не раскисал.

Однажды в феврале Пронин зашел в аппаратную после ужина – там были Северянко, Локтев, Чутов. Они над чем-то смеялись, но при этом спорили. Вход в аппаратную находился за высокими шкафами с различной древней аппаратурой и ящиками ЗИП – так, что входящего легко было не заметить. Пронин замер и осторожно закрыл за собой дверь. Он прислушался к разговору.

– Да не может быть! – смеялся Северянко. – Ну-ка, как он это сказал, повтори?

– Серьезно, – возбужденно продолжал Локтев. – Он прям так и сказал: «Ты думаешь, у меня нету чувств? Да я эти чувства еще в девяностых похоронил!» И главное – с таким лицом… как будто правда!

– Ну все, актер! – хохотнул Чутов. – Берем тебя на следующее мероприятие. Вместо баяна будешь страдать на сцене.

Они хохотали. Смех доносился до Пронина, словно искры от пылающего костра. Он стоял за шкафами, подслушивающий чужую жизнь, и чувствовал себя… чужим. Будто все, что было, уже ушло – и с Лизой, и со службой, и даже с этими ребятами. Они продолжали жить.

Он громко отстучал несколько шагов и вышел из-за шкафов. Все трое на секунду замерли, взглянули на него, и в глазах у каждого промелькнуло что-то неловкое, почти извиняющееся, как это бывает, когда незваный гость вступает в интимный разговор. Но в них не было злобы.

– Садись, – буркнул Локтев, подвигая ему кружку с чаем. – Не знаю, насколько горячий, но сгодится.

– Чтобы растопить твое ледяное сердце, – подхватил Слава.

Пронин кивнул и горько приподнял уголок губы. Он понимал: надо собрать себя обратно.

– Ну а дальше-то что? – Чутов с предвкушением смотрел на Локтева.

– Это вы о чем? – искренне поинтересовался Пронин. Он попытался присоединиться к разговору товарищей.

– Да Костя рассказывает, как у него перед службой один наглец пытался девушку отбить, – улыбнулся Слава.

– Не отбить – выпросить, – поправил Костя.

– И что ты сделал?

– Ну пришлось попортить физиономию.

– А сейчас что с этой девушкой? – не унимался Чутов.

– Так, переписываемся с ней… Ничего особенного.

И Пронин вдруг вскипел, оскалился:

– А я вот считаю, что армия – не место для любовных интриг. И лучшее, что ты можешь сделать, – не писать ей ничего. – Он вздрогнул, поняв, что говорит словами Каруззо, и немного мягче докончил: – Зачем девчонке голову морочить, если она для тебя ничего не значит?

Тут Пронин поймал взгляд Чутова, надеясь, что тот ничего не заметил. Чутов замер, как будто впервые увидел перед собой кого-то совсем другого. В воздухе повисла пауза – как перед выстрелом.

– Да ничего я ей не морочу, дружище… – Локтев был в хорошем расположении духа. – Тоже мне, учитель нашелся!

– Так, остыньте, бойцы! – вмешался Слава. – Каждому свое.

«Да они что, сговорились, что ли?!» – у Пронина все кипело внутри. Но внезапно вырвавшаяся агрессия дала ему глоток воздуха, как трещина в плотине: струйка потекла, и будет прорыв.

– Товарищи солдаты, давайте по существу, – Пронин в бешенстве встал и нервно дернул ящик стола. Письма А. Н. лежали на своем месте. – Со мной ведь была точно такая же история. Вот, смотрите! – и он высыпал письма на стол.

Листы рассыпались по столу и разлетелись по аппаратной, обнажая что-то личное, уязвимое. Все застыли, уставившись на это зрелище. Чутов раскрыл рот от неожиданности, Северянко потянулся было за кружкой, но отодвинул руку. Локтев в растерянности присвистнул и почесал затылок.

– Ну и что это? – серьезно спросил он.

– Это моя переписка с девушкой, которую я когда-то любил. Вернее, которую думал, что любил. Вывод, который я сделал из этой истории, следующий: не принимай желаемое за действительное.

Локтев, который обычно был спокоен, заколебался. Что-то мелькнуло в его глазах – не то страх, не то рассудительность. Он все же предпринял попытку оправдаться:

– Твоя история не означает, что так будет у всех. Откуда ты знаешь, может, у нас с ней все серьезно?

– Ты даже не назвал ее имени. И про настоящие чувства никогда не говорят «ничего особенного», – парировал Пронин. Он чувствовал весомость своих аргументов и направлял в ход все новые снаряды: – Мы должны серьезно относится к тому, что говорим, пишем, думаем, если не хотим получить подобного отношения в ответ. Именно в этом и заключается человечность. Иначе мы никогда не поднимемся выше грязи. Ни в жизни, ни в любви, ни в стране. Каждое сказанное или написанное слово имеет вес! И мы не вправе обманывать людей. Мы должны относиться к своим поступкам критически. Только так мы имеем шанс жить в по-настоящему сильном государстве, в достойном обществе, о котором ты говорил!

Воздух кругом раскалился, Пронин выдохнул. Повисла пауза. Локтев задумчиво смотрел на Пронина и едва заметно кивал головой, затем перекинулся взглядами с Северянко.

– Браво! – подвел черту Слава и захлопал в ладоши.

– Вот кому надо выступать на сцене! – сказал Леша, чтобы сказать что-нибудь.

– А ты хорош… – заулыбался Локтев.

Больше никаких комментариев не последовало. Все осознавали, что по большому счету Пронин оказался прав, сгоряча выпалив всю правду-матку в глаза товарищам. А сам он стоял и думал: «Верю ли я сам в то, что сказал? Одно дело – тут громко выкрикивать лозунги, а другое – следовать им. И эти трое, может быть, во сто раз честнее меня, а я им читаю отеческие нотации… А все ж хорошо получилось!»

И все же, когда Пронин остался один в аппаратной, наедине с собой, пыл его поутих. Мысли кубарем летели вниз