Любовь моя Ана - Софья Асташова

Лера всё время что-то там покупала, какие-то сладости. Даже самые простые из них, как, например, «Обыкновенное чудо» – вафли с кремовой начинкой, казались мне экзотическими. Я не покупала в «Мегасе» ничего. Лериным любимым лакомством было пирожное «Киндер делис». Как говорилось в рекламе: «“Киндер делис” – с любимым другом поделись». И она всегда делилась. Я, как незваный гость, ждала, когда она даст мне откусить. От этого мой аппетит становился лишь сильнее. Нежный бисквит таял во рту. Я тоже так сильно любила «Киндер делис», что хотела одна съесть пирожное целиком.

Ещё она всегда покупала шоколадный коктейль с трубочкой – это тоже было чудо, особенно холодное, чудесное божественно вкусное чудо. Коктейль был так вкусен своей тягучестью, что приходилось приложить усилие, чтобы втянуть его через трубочку.

Разница между мной и Лерой была не только в том, что она покупала всё, что хотела, но и в том, что она могла есть сколько угодно сладостей и оставаться худым и гибким, как молодое деревце, подростком. А я была больше, крупнее её и остальных девочек. Уже тогда – или именно тогда – я поняла, что быть худым хорошо, а толстым – стыдно. Мир покоряют острые скулы и худые спортивные тела.

Посмотри на мои кости, мам

Мама просто-напросто отказывается признавать, что всё это правда. Она видит своими глазами, как мало от меня осталось. Думает, что делает всё возможное, только вот ничего не помогает.

– Ты ела сегодня?

– Нет.

– Будешь есть?

– Нет.

– Остановись.

– Нет.

– Что с тобой? Почему ты не можешь вести себя по-человечески?

Когда ребёнок начинает ускользать, у родителей включается магическое мышление. Мама верила, что кто-то наложил на меня порчу или сглазил. Если так, то я желала остаться под этим заклятием. Но ей придётся поверить, что это я сама. Я не успокоюсь, пока она не поймёт, что это я сама.

Меня злила эта детская вера в сверхъестественное и то, что мама всё забывает. Мне казалось, что каждое утро она просыпается и начинает жизнь с чистого листа. Буквально, будто из её памяти стиралось всё, что было до этого дня. Может, она думает, что если болезнь не замечать, то она пройдёт сама собой? С другой стороны, хорошо, что она всё забывает. Значит, забудет и все резкие слова, которые я ей говорю.

В звуках готовящегося на кухне завтрака я слышу неприятный упрёк. Сохранять спокойствие и не подавать виду я уже не могу. Я срываюсь и мчусь на кухню, чтобы начать этот день со ссоры. На плите шипит яичница с помидорами.

– Кому ты готовишь? Я не буду есть! – кричу до хрипа в голосе, разевая пасть, как хищная кошка.

Она смотрит на меня непонимающе, будто накануне не было ни скандалов, ни истерик и всё моё поведение ей в новинку. В её глазах чистое незамутнённое непонимание. Я не знаю, как с этим бороться. Я устала каждый раз объяснять, какие у меня отношения с едой. У нас натянутые отношения. И с едой, и с мамой. Но снова и снова я попадаюсь на эту удочку.

– Надо поесть, доченька, – говорит она.

Я слетаю с катушек.

– Ты что, не понимаешь, что у меня анорексия? – выкрикиваю я.

Я пытаюсь объяснить ей, что такое анорексия, но все слова отлетают от неё, как от стенки горох. По крайней мере, так мне кажется. В её глазах нет узнавания. Она смотрит так, будто её дочь за ночь превратилась в монстра.

– Какая анорексия? Не говори так! – отвечает она, но меня уже не остановить. Я горячусь, и мне просто нравится произносить это слово – ещё громче, ещё яростнее, ещё чаще, если только это возможно. Я хочу сказать ещё много всего, но понимаю, что всё это совершенно напрасно. Я выхожу из комнаты, а слово на букву А, как дым от выстрела, ещё долго висит в воздухе.

Знаю наизусть всё, что она скажет. Упрёки, угрозы, вытягивание жил, давление на чувство вины не вызывают у меня ничего, кроме злости и раздражения.

– Зачем тебе это? Ты же красивая, умная девочка. Зачем ты убиваешь себя?

Я назло ничего не отвечаю. Молчание говорит само за себя. Однако она искренне ждёт какого-то объяснения.

Я убивала себя, потому что хотела. Я хотела, чтобы мама дала мне умереть прямо у себя под носом. Тем не менее мне стыдно за каждую истерику, и, успокоившись, я могу только одно – притихнуть и вести себя так, будто всё в порядке вещей. Но придётся ей привыкнуть к таким взрывам, ведь Ана поселилась в этом доме надолго.

Время шло, и мы отдалялись со скоростью распространения пожара в саванне. В каком-то смысле мы превратились в пришельцев и вовсе перестали понимать язык друг друга.

Я скандалила без выходных. У болезни выходных не было. Ситуация складывалась тревожная, атмосфера накалялась, катастрофа была неизбежна. Без еды и без сна я превращалась в нечеловека. Без еды и без сна я плакала. Слёзы не стоили практически ничего и стали разменной монетой. К миру за пределами моего тела я была безразлична, но закрыть глаза на то, что она купила кефир не той жирности, я не могла. За секунду я переходила на крик. Мой пронзительный голос резал слух даже мне.

– Я просила обезжиренный! Обезжиренный!

Она смотрит куда угодно, только не мне в глаза. Всё в ней непроницаемо. Молчит. Равнодушная, словно стена. Я сжимаю кулаки и впиваюсь ногтями в кожу. Я вижу себя со стороны, насколько неадекватно и дико моё поведение. Но продолжаю орать.

– Значит, я останусь сегодня без еды. Из-за тебя! Ты же знаешь, что я пью только обезжиренный!

Казалось, я вот-вот разобьюсь на мелкие кусочки, как венецианское стекло. Я жду ответа, но она молчит. У меня уже текут слёзы ярости. Я давлю ещё больше.

– Ты понимаешь, что из-за тебя я не поем? Это из-за тебя я не поем сегодня!

Мой голос срывается, крик сменяется хрипом. Потеют подмышки, пот стекает по телу.

– Смотри, сейчас из штанов выпрыгнешь, – наконец отвечает она.

Я понимаю, как сейчас выгляжу: обезьянка в зоопарке, которая цепляется за прутья клетки и неистово голосит.

– Посмотри, на кого ты стала похожа, обезьянка! – выкрикивает она.

Набоков говорил, что идея написать «Лолиту» пришла к нему, когда он прочитал в газете объявление про обезьянку во французском зоопарке. Какой-то учёный после долгих увещеваний заставил подопечную обезьяну нарисовать первый рисунок,