Любовь моя Ана - Софья Асташова

Я забрала с собой столько рая, сколько могла унести. Потратила все деньги, что мама оставила мне на неделю. Пакет с продуктами в моих руках был тяжёлым, но походил на лёгкое белоснежное облако. Сверху стоял и поскрипывал пластиковой крышкой торт «Мулен Руж». Мне стоило большого труда донести его до дома нетронутым. Впрочем, пока шла, я съела три пирожных «Киндер делис», запивая их шоколадным коктейлем «Чудо». Мне нравился шоколадный коктейль «Чудо», ведь я ждала чуда. Это было чудесно. Трижды чудесно.

Не выпуская из рук пакет с продуктами, ручки которого превратились в тонкую леску и резали ладони, прошла на ватных ногах на кухню. Принялась ворошить и разрывать шуршащие обёртки.

Пока в микроволновке готовится замороженная пицца, я принимаюсь за торт. Беру большую ложку, набиваю рот. Бисквит впитывает слюну, размокает. Меня тошнит от приторной сладости сливочного крема, но я не могу остановиться. Вылизываю начисто подложку. Торта как не бывало.

Главное – не останавливаться. Я становлюсь большим жадным ртом, жадными руками, которые уминают еду в рот ещё до того, как я соображу, что это такое. Если остановлюсь, почувствую боль от того, что все мои страдания, все жертвы были напрасны. Раздаётся протяжный гудок микроволновки. Пицца готова.

Если бы тогда, когда я проходила первый круг – это был самый первый круг, – кто-нибудь сказал мне, что у больных анорексией нет аппетита, я бы рассмеялась этому человеку в лицо. Животный голод сопровождал меня повсюду. Голод повелевал мной. Я сама стала голодом. Я была голодна всё время, нон-стоп. Я боялась есть, так как знала, что не смогу удовлетворить этот голод. Лучше было вообще не начинать. Я думала обо всей еде мира. Зачем вообще есть, если я не могу съесть всю еду мира? Я впадала в отчаяние, что отныне никогда не смогу наесться.

Я ожидала потока угроз, и он обрушился на меня, но с опозданием, когда было уже поздно. Я не могла двигаться и дышать. Я обмякла. Распираемый едой желудок не давал лёгким наполниться воздухом.

Тело предало меня, а я предала Ану. Я не собиралась есть. Это получилось само собой. Всё попросту вышло из-под контроля. Мне хочется оправдаться, что это случилось против моей воли. «Но по чьей же ещё, если не по твоей?» – спрашивает Ана. Мне нечего ей ответить.

Меня залила волна жара. Я рухнула на пол. Лежать на спине было больно, лежать на животе – нестерпимо. Более-менее было только на боку, если подложить под живот подушку, ту самую подушку с бледнолицей китаянкой, чтобы была подпорка, иначе, казалось, кожа порвётся от натяжения.

Я съёжилась, накрылась покрывалом, как палаткой, представляя, что это сделает меня невидимой. Валялась на ковре и следила за едва заметным движением света, в котором причудливо купались мелкие пылинки.

Стены в комнате оклеены тёмно-серыми обоями, почти чёрными, с живописными разводами. На их фоне выделялась огромная картина – репродукция Густава Климта «Поцелуй». Выбор картины столь же случаен, сколь и бессмыслен, но намерение привнести в будни нечто такое прекрасное, как созерцание, – искренне и непритязательно. Голый продавленный диван из потускневшей бежевой кожи занимал всю середину комнаты. Вдоль стены висели огромные зеркала. Ничего страшнее зеркал сейчас нельзя было и придумать, разве что весы.

Комната, казалось, пульсировала немой виной. Все предметы смотрели на меня осуждающе. Говорили о моей алчной жадности. Были свидетелями моего осязаемого секрета. Такой секрет не скрыть. Жирные пальцы пахли растительным маслом. Волнами накатывала тошнота. Можно было бы встать, пойти в ванную и попробовать вызвать рвоту, но у меня не было на это сил. Я не могла поднять это тяжёлое тело.

Живот пульсировал пронзительной болью. Но хуже всего было осознавать, сколько страданий, лишений и усилий я прикладывала, чтобы не есть, – и всё оказалось напрасно. Долгий год голодания коту под хвост.

Всё зря, всё стёрто, всё потеряно. Это полный провал. Бездна, тёмная глубокая яма, из которой не выбраться. На меня обрушилось понимание, что я совершила нечто непоправимое.

«Смотри, дорогая, не умерла от голода, так умрешь от переедания. Вот смешно будет», – нашёптывал ангел-мститель. А я и была бы рада умереть. Рада, потому что знала, если я останусь жива после этого приступа, то завтра всё продолжится. И будет продолжаться, пока… не знаю, пока я не лопну? Пока я не лопну.

«Смотри, лопнешь», – говорили в детстве наравне с «попа слипнется, если будешь есть много сладкого». Только сейчас я смогла понять злую иронию этих предостережений.

Я встала. На пыльной поверхности зеркала вдруг материализовалось моё отражение. Даже не отражение – тень. Боковым зрением я видела расплывчатое пятно. Только не смотри, только не поворачивай голову. Но что бы это могло изменить? Уже всё потеряно. Всё самое страшное уже произошло. Меня всё ещё настолько переполнял ужас, что я едва могла думать. Я прошла на кухню. Там всё казалось растерзанным, как после бомбёжки.

Надо же, я почти приблизилась к идеалу. Была так близко. Но сама же всё испортила. В этот раз я проиграла окончательно – несчастный лузер. Но продолжала верить, что у каждого человека есть врождённый потенциал, как у семечка. У меня был потенциал, чтобы худеть, чтобы начать всё сначала. Я накапливала силы для нового рывка. Ана даёт второй шанс. Даёт много шансов, но лучше не проверять, когда у неё закончится терпение.

За месяц я набрала больше тридцати килограммов. Звучит фантастически. Вот я была в одном экземпляре с весом менее тридцати килограммов, а вот меня уже две, но в одном теле. Я не здоровалась со своей второй половиной. Не была ей рада.

Сейчас я не уверена в верхней цифре. Не могу представить, что у меня была смелость встать на весы в том весе. Тогда откуда я знаю, что весила больше шестидесяти? Может быть, я это придумала, но хорошо помню, во что превратились мои ноги. Они так отекли от всех этих углеводов (рефидинг-синдром), что я не могла надеть ни свои змеиные туфли, ни какую-либо другую обувь.

Мама вернулась из больницы. Она смотрела на меня так, будто ничего не случилось, а я думала о том, как закончить с этой жизнью. Даже если она обрадовалась, то не подала виду. Она мирно спала в своей кровати, или мне так представлялось.

Ненависть к этому отвратительному телу пожирала меня. Я не раздевалась, когда ложилась спать, чтобы