Любовь моя Ана - Софья Асташова

сделанный животным. Животное изобразило прутья клетки, за которой сидело. Несчастье и одиночество этого живого существа тронуло писателя, а меня это обстоятельство наполняло теплом каждый раз, когда мама называла меня обезьянкой. Я и сама находила в складках на лице, узловатых конечностях уморительное сходство с обезьяной. Только бананы были для меня под запретом.

– Не могу на тебя смотреть! – содрогаясь, говорила она.

– Да не смотри! – Я опустошённо улыбалась, демонстрируя коричневые кратеры на месте зубов.

Каждое утро в ванной я проверяю обезьянку перед зеркалом. Опять обезьянка. Обезьянка с умными грустными глазами. Обезьянка на месте. С прошлого раза ещё страшнее и грустнее. Чем страшнее, тем лучше.

Полностью голая, я делаю шаг назад и смотрю на своё отражение. Кожа на том месте, где раньше были ягодицы, висит складками. Мне становится смешно. Страшно смешно! Неужели это я? Не могу поверить, что это моё отражение! Что я достигла такого. Неужели я достигла такого? Я выгляжу так жалко, что даже смешно. Из попы торчит кость. Не ожидаешь в таком месте нащупать кость.

Она оставляет мне еду, я закатываю скандал. Всё развивается по предсказуемому сценарию. Снова и снова мы упираемся в тупик. Я спрашиваю, зачем она это делает. Она не знает, что сказать. Её молчание выводит меня из себя ещё больше. Я прошу её готовить только на себя и всё доедать, чтобы у меня не было соблазна. Меня мучит голод и вместе с ним осознание, что если я начну есть, то уже не смогу остановиться.

Мы с ней обе такие упёртые, но я упёртее. Я кричу каждый раз, когда она пытается заговорить со мной о еде. Но иногда и она находит в себе силы, чтобы возмутиться:

– Нельзя так разговаривать с матерью!

Я молчу.

– Тебе больше не с кем поругаться, как с собственной матерью?

– Не с кем! – отвечаю.

– У тебя нет сердца!

Мне нечего ответить. Она права – глыба льда вместо сердца.

Случаются и другие неприятности кроме кефира. Моменты, когда я чувствую себя смешной и жалкой, но продолжаю истерики.

– Зачем ты оставила овсянку на плите? – спрашиваю я.

– Я не захотела всё доедать.

– Нет, ты оставила специально, чтобы я съела.

– Не думала я об этом.

Я подхожу ближе.

– Ты меня за дуру принимаешь? Я знаю, что ты её для меня оставила.

– Оставила ну и оставила – какая разница? Не хочешь – не ешь.

– Мама! – кричу я во весь голос. – Я же просила тебя! Я же просила тебя! Я всё выкину!

– Выкидывай!

Я уже говорила такое раньше. Те же слова, те же фразы. Те же упрёки. И тут меня тянет пойти дальше.

– Ты не понимаешь, что эта овсянка со мной разговаривает? – Голос дрожит, скоро польются слёзы. Они уже льются, со стуком разбиваются о линолеум.

– Что значит «она с тобой разговаривает»?

«Съешь меня, съешь меня», – звучит у меня в голове. Я этого не говорю, но это понятно без слов.

После разговора с мамой я чувствую себя даже хуже, чем до него, и не знаю, что ещё мне остаётся. Я падаю на диван и испуганно сворачиваюсь в комок, как мокрая от слёз салфетка. Сгусток несчастья. Сплошные стоны и рыдания.

– Успокойся, – говорит она. – Соня, успокойся, пожалуйста. Угомонись. Ты дома. Всё хорошо. Тебя никто не обидит.

Она уходит на работу, а я в наступившей тишине бесцельно брожу по квартире, как потерявшийся ребёнок, стараясь избегать кухни. Я остаюсь наедине с овсянкой. Там-то и была всего пара ложек каши на воде, но и они отправляются в мусорку.

У меня нет никакого оправдания. Я веду себя некрасиво, бесчеловечно. Будто стыд, будто я – ничто. Доставляю только беспокойство и лишние хлопоты. Что-то во мне разрасталось, расширялось, занимало слишком много пространства.

Мы находимся в постоянном напряжении. В каждом разговоре присутствует акцент ссоры. В голосе мамы – просьба, даже виноватая просьба, а в моих ответах – только злость.

– Не ори, соседи всё слышат!

Я глотаю ртом воздух.

– Мне всё равно! Пусть слышат!

Я хочу остановиться, но уже слишком поздно. Представляю, как соседи сидят за стеной на диване, смотрят телевизор, но посторонний, почти осязаемый звук вторгается в их покой.

– Назови мне причину. Зачем ты делаешь это?

Мной снова овладевает нервозность, даже сильнее, чем когда я стояла на кухне и смотрела на оставленную мне еду. Её вопрос ранит меня на самом деле. Будто у всего этого есть какая-то одна конкретная причина, которую я могу вытащить из колоды причин, как карту Таро, и прочитать.

– У тебя всё впереди, у тебя впереди будущее.

Я не хотела никакого будущего. Я хотела до смерти заморить себя голодом.

Я могла чувствовать две несовместимые вещи одновременно. Я чувствовала себя самым несчастным человеком на земле. Я чувствовала себя самым счастливым человеком на земле. Как две эти крайности уживались во мне, не знаю, но противоречия у меня это не вызывало. Это казалось естественным. Я чувствовала себя худой. Я чувствовала себя толстой. Одновременно. Я хотела есть и не хотела есть. Одновременно. Безумие. Ничто в моей системе координат не могло разрешить этот конфликт. Я ощущала себя беспомощной перед этими двумя амбивалентными состояниями. Также я ощущала себя лгуньей. Но что из этого ложь, я решить не могла. Откуда мне было знать?

Ангедония

Что было сначала – депрессия или анорексия? Как бы банально это ни звучало, но сначала была боль. Боль достигла тех пределов, при которых начинаешь испытывать от неё удовольствие. Удовлетворение.

Инстинкта самосохранения у меня не было. Инстинкт самосохранения не работал. В обе стороны. Не работал, когда я не ела и исчезала на глазах и когда объедалась в немыслимых количествах. Во втором случае всё оказалось куда сложнее. Гораздо сложнее. Это была катастрофа.

Я думала, что если бы я жила одна, то худеть было бы проще. Но, как оказалось, всё наоборот. Мне нужен был наблюдатель. Когда мама была рядом, я скандалила не переставая, но крепко держалась за свою идею не есть. Стоило мне остаться одной, я срывалась.

Маму положили в больницу. Бабушка как бы случайно сказала, что мне было бы неплохо её навестить. Не знаю, как это не пришло мне самой в голову. Ещё одно доказательство того, что мозг у меня не работал или работал на автомате, в режиме автопилота, ведь мозг – это последняя система организма, которая отключается при голодании. Организм одну за