Поломка на краю галактики - Этгар Керет

своей стороны, бился и бился, и пот лил с него рекой, и запах этого пота был так силен, что чуть не довел ангела до обморока. Но ангел стойко исполнил свою миссию, а на исходе ночи, вернувшись на небо, первым делом попросил у Бога (который был еще жив) больше не привлекать его к делам, в которых участвуют земные существа. Когда ангел закончил свой рассказ, он как-то непонятно помахал руками в воздухе, как будто говоря, что никакой морали у рассказа не будет. И Рафаил, сидевший и слушавший рассказ вместе с Цви, рассмеялся.

– Это правда, – сказал он Цви. – Мне тоже всегда больше всего мешал запах.

Запах свежей стирки

В ту ночь Цви свернулся на облаке и впервые с тех пор, как попал в рай, увидел сон. Когда Цви только оказался здесь, Рафаил объяснил ему, что, когда ангел пялится в пространство, это иногда может превратиться в сон. И что в таком сне никогда нет историй, или образов, или времени – есть только цвет. Но сон Цви в ту ночь был совсем другим. Он сгребал облака, когда внезапно его грабли наткнулись на что-то твердое. Цви порылся в облаке руками и обнаружил металлическую коробку. На коробке были нарисованы печеньки, вроде тех, которые его секретарша подавала ему с кофе. Но когда Цви открыл коробку, в ней обнаружился маленький человек, человечек. И этот человек, ничего не говоря, с яростью набросился на Цви. Он был таким маленьким и слабым, что Цви не мог понять, откуда тот набрался наглости и мужества, чтобы броситься на него. Сначала Цви пытался деликатно защищаться и просто отодвинуть маленького человечка, держа его двумя пальцами за рубашку. Но человечек не сдавался. Он наносил удары, кусался, плевался и ругался. И Цви во сне понял, что маленький человек не остановится, пока не уничтожит его. И что это бой не на жизнь, а на смерть. Цви попробовал раздавить человечка пальцами, смять его, разорвать на кусочки. Все безуспешно. Цви не знал, из чего сделан волосатый крошечный человек, но этот материал был тверже алмаза. А когда Цви проснулся, он обнаружил у себя на лбу каплю росы. Попробовал ее на вкус кончиком языка, и оказалось, что она соленая.

Цви встал. Не медля ни минуты, он отправился в ангар, взял лестницу и стал спускать ее с края облака. У лестницы было бесконечное число ступенек, и с каждой ступенькой вниз Цви пытался представить себе, что его там ждет: запах пота, запах свежей стирки, запах гниющего пня. Может быть, сладкий и горелый запах пирога, который передержали в духовке. Запах хоть чего-нибудь.

Яд Вашем

Между экспозицией, посвященной европейскому еврейству до прихода нацизма, и той, которая посвящена Ночи разбитых витрин, была стеклянная перегородка. У перегородки был простой символический смысл: Европа до этой знаковой погромной ночи и Европа после нее могли показаться наивному зрителю одной и той же Европой, но в реальности это были две разные вселенные.

Юджин, быстро обогнавший на несколько шагов тяжело дышащую женщину-гида, не заметил перегородки. Удар был неожиданным и болезненным. Ручейки крови потекли из ноздрей. Рейчел прошептала, что это выглядит так себе и что стоит вернуться в гостиницу. Но он засунул себе в ноздри по кусочку свернутой салфетки и сказал, что все ничего и он хочет продолжать.

– Если мы не приложим лед, распухнет, – снова попыталась Рейчел. – Пойдем, ты не обязан… – Но осеклась посреди фразы, набрала воздуха и сказала: – Это твой нос. Хочешь продолжать – давай продолжать.

Юджин и Рейчел догнали группу около уголка, посвященного расовым законам. Слушая гида с ее густым южноафриканским акцентом, Юджин пытался про себя закончить фразу, которую начала Рейчел: “Ты не обязан устраивать из всего драму, Юджин. Это так утомляет” или “Ты не обязан делать это ради меня, я люблю тебя и так”, а может, просто “Ты не обязан обкладывать нос льдом, но это реально может помочь”. Что из этого она имела в виду?

Много мыслей промелькнуло в голове у Юджина, когда он решил сделать Рейчел сюрприз и взять два билета в Израиль. Он думал: море. Он думал: пустыня. Он думал: Рейчел снова улыбается. Он думал: занимаемся любовью в гостинице, а в огромном окне солнце медленно садится за иерусалимские стены. И во всем этом океане размышлений не было даже осколка мысли о кровотечении из носа или о Рейчел, которая начинает фразы и не заканчивает, что всегда сводит его с ума. Будь он сейчас в любой другой точке вселенной, он бы, безусловно, пожалел себя. Но только не здесь. Гид с южноафриканским акцентом показала им фотографии евреев, раздевающихся на снегу под дулами автоматов. Температура воздуха там, сказала гид, была минус пятнадцать градусов. Через секунду после того, как были сделаны эти фотографии, их всех – женщин, стариков и детей – заставили забраться в яму и застрелили насмерть.

Закончив фразу, гид рассеянно, не говоря ни слова, уставилась на Юджина. Он не понял, почему она посмотрела именно на него. Сперва подумал, это потому, что он единственный нееврей во всей группе. Но, не успев довести эту мысль до конца, понял, что она совершенно дикая.

– У вас кровь на футболке, – как-то безразлично сказала гид.

Юджин осмотрел пятнышко на голубой футболке, а потом снова взглянул на фотографию пары голых стариков. Женщина на фотографии правой рукой прикрывала пах в попытке защитить остатки своего достоинства, а мужчина прятал ее левую ладонь в своей большой ладони. Как бы они с Рейчел вели себя, если бы однажды их выгнали из теплой квартиры на Верхнем Вест-Сайде, довели до ближайшего парка, велели снять одежду и загнали в яму? Закончили бы и они свою жизнь, держась за руки?

– Кровь, сэр! – прервала гид ход его мыслей. – Она еще капает.

Юджин запихнул свернутую салфетку глубже в ноздрю и попытался улыбнуться.

Это началось около огромной фотографии шести обритых наголо женщин. В той части экспозиции, которая посвящена Освенциму. Честно говоря, это началось четырьмя неделями раньше, когда Юджин пригрозил подать в суд на гинеколога Рейчел. Они вместе сидели в кабинете старого врача, и посреди полуугрожающего монолога, который произносил Юджин, Рейчел сказала:

– Юджин, ты кричишь.

Ее взгляд был далеким и равнодушным. Прежде он не знал у нее такого взгляда. Видимо, он и впрямь говорил громко, потому что секретарша из приемной вошла в кабинет, не стучась, и спросила врача, все ли в порядке. Это началось тогда, а