Нахид - Шахрияр Замани

– Вы так изнервничались в эти дни, что мы должны вас почаще приглашать в гости.

С большого пальца его правой руки капает кровь. Он бинтует руку материей и говорит:

– Рабочий человек тоже чаёвничает.

Пол крыльца – цементно-мозаичный, половина его закрыта ковром. Хорошо, что я надела хлопчатобумажные носки. Хоршид покрывает тканью жестяной бачок для керосина и приглашает меня присесть.

– Эти могилы пустые, – говорит он.

– В детстве меня завораживали кладбища, – признаюсь я. – Когда стала студенткой, поняла, что камни надгробий – ценные исторические документы. И вот несколько дней назад я была на кладбище, там на щите я увидела надпись, смысл которой в победе над могилой: воскресение из мёртвых.

Хоршид смотрит на меня непонимающе. А я и сама не знаю, зачем говорю ему это.

– Но, если вернуться к здешним могилам, – продолжаю я, – почему вы не восстановите это надгробия?

– На это нужны средства, а где их взять?

– Получите у государства.

– Много лет мы хотели восстановить надписи на портике хосейние, но не получили ничего, кроме пустых пожеланий успеха. Тем не менее мы делаем эту работу. Пока у меня есть силы и руки не дрожат – даже без государства работу в хосейние доведу до конца.

Я показываю на южную часть хосейние и спрашиваю:

– Там подвал?

– Там «сардаб»: подвальный склеп или морг. В старые времена в нём хранили тела умерших, которые везли на дальние расстояния. Здесь делали остановку на пути в Кум или к гробницам в Кербеле, Наджафе, Багдаде. А позади хосейние был караван-сарай.

У чая необычный вкус. Хоршид объясняет:

– Я добавил кардамона. Старикам нужно и горячительное.

Перемена закончилась, пора на урок. На улице потеплело. Я отрываю себя от двора и перемещаюсь на крыльцо. На северной стене две надписи взяты на медальоны. Бумажной салфеткой я стираю скопившиеся на них пыль и прах – читается ещё хуже. На полу лежит тряпка. Беру её и протираю надписи. Одна из них на фарси, другая на арабском. Этот почерк я не могу разобрать и думаю, что, если бы здесь был профессор Бэрк, я бы опозорилась.

В первые годы моего студенчества профессор Бэрк заставлял нас сдавать работы на английском и на одном из восточных языков, причём студенты-первокурсники болтали, что он якобы хочет с помощью наших работ получить научное звание и попрактиковаться в языке. Однажды эти разговоры услышал его ассистент и ответил, что Бэрк в совершенстве знает пять языков и что он уже имеет степень полного профессора. Вы, мол, лучше бы о себе подумали. Я тоже говорила, что профессор, который даёт студентам настоящую работу с первого же курса, на стадии получения степени лиценциата, – ценнее, чем любой материал, который ты ему сдашь.

Надписи окружены выступающей лепкой. Фраза на фарси частично стёрлась и стала нечитаемой:

«По указанию высокочтимого Керманшахи… на пути в… Его высочество Абу Абдаллах аль-Хусейн (мир ему)… строилось… с первого числа мохаррама[27] до… любым наилучшим возможным способом… сафара… лунной хиджры… Слуга аль-Хусейна…»

Выше этой надписи в стене вырезан силуэт большой пятерни. Я вкладываю внутрь мою ладонь: она там теряется. Бумажной салфеткой протираю складки ладони на стене: проявляется потускневший красный цвет. И я вспоминаю кровавую ладонь той женщины, о которой никто не знает, мертва она или жива, но след её руки остался.

К счастью, арабская надпись сохранилась целиком, и, если однажды захотят восстановить фразу на фарси, это будет сделать нетрудно. Я открываю серповидную – в форме полумесяца – деревянную дверь хосейние. Приятный запах заставляет трепетать мои ноздри.

Доктор Шабих попросил: «Расскажи об обычаях веры».

Я ответила: «Религиозных обычаев и обрядов очень много. Вы хотите узнать что-то определённое?»

Он сказал: «Шабих был в Хайдарабаде[28]. На день Ашуры пошёл в хосейние Ках-Алам. Шабих не понимал, почему столько траура».

Я сказала: «На вечер траура по имаму Хусейну (мир ему) мы с тётей пошли в хосейние. Женское собрание было на втором этаже. Скорбящие входили в хосейние, держа в руках свечи и в знак траура ударяя себя по голове. Стенающими голосами произносили: “Вечеря Ашуры – в сердцах наших скорбь”».

Доктор Шабих сказал: «Вечеря Ашуры?! Вечеря Христа; Христос стал жертвой».

Я сказала: «Имам и его сторонники тоже принесли себя в жертву ради наставления народа. В прошлом году Рождество Христово совпало с Ашурой. Вы не помните? Я говорю о двадцатых числах декабря».

Доктор Шабих спросил: «Это было в Иране?»

Я ответила: «Нет, но имам обращался ко всему человечеству. Ко всем свободным людям земли».

Видимо, Хоршид меня звал. Я иду к строительным лесам, и он говорит мне:

– Кажется, звонили?!

Напрягаю слух и отвечаю:

– Да, но звонок идёт оттуда, от южных ворот. Я открою?

– Оставайтесь здесь, я сам открою. Кто бы это мог звонить? Причём в бывшие ворота для верблюдов!

Незваным гостем оказался Кейхан. В руках его мешок, осанка горделивая. С ним вместе юноша, который немного прихрамывает. Если бы я сказала, что не обрадовалась Кейхану, я бы соврала. Сегодня – мой день. Кейхан здоровается, опустив глаза, и прячет взгляд, но краску волнения не скроешь. Я с теплотой спрашиваю, как его дела, а Хоршид говорит с горечью:

– Ты, наконец, сподобился принести обед – не в ту дверь, но это пустяки… А ты ещё и гостя привёл?!

Хоршид весь напрягся – от этого и мне становится тревожно. Кейхан оправдывается:

– Кейван не сказал, в какую дверь звонить – в чём же моя вина? Салман – мой хороший друг, от него нет секретов.

– Господин Пирния, – говорю я, – не будьте так суровы. Всё это из-за Кейвана. Его вы должны за ухо отодрать.

Салман оглаживает свои волосы и говорит:

– Здравствуйте, учитель, Бог в помощь.

Руки Салмана – изящные, безволосые, ухоженные. Его голубые глаза безостановочно ходят туда-сюда. При этом он то и дело взглядывает на фотоаппарат, лежащий на ковре. Хоршид стоит кособоко и косыми движениями отряхивает руки, Салман говорит:

– Я должен был хлеба принести для обеда. Сбегаю, с вашего разрешения.

Кейхан машет ему рукой на прощанье и смущённо подходит к ковру. Снимает свои парусиновые туфли и садится как бы под руку отца. Кофейного цвета волосы Кейхана разделены на прямой пробор, глаза – медового оттенка, чего я раньше не замечала. Хоршид принюхивается к еде и говорит:

– Хадж-ханум – моя жена – очень постаралась. Только для вас всё это великолепие соорудила. Госпожа специалист, иншалла, надеюсь, вы любите мясной суп?