Базельские колокола - Луи Арагон

чтобы ей давали уроки музыки. Но это, правда же, было невозможно. Катерина, как воришка, пробиралась в гостиную, когда там никого не было, подымала крышку рояля, подолгу смотрела на пожелтевшие клавиши. Иногда она дотрагивалась до них рукой и вздрагивала. Мало-помалу она осмелела.

Раз как-то госпожа Симонидзе застала её за роялем: она играла романс, который они слышали в кафешантане, они были там все втроём накануне, но им пришлось поспешно уйти, оттого что к Елене пристал сосед; вот когда госпожа Симонидзе пожалела, что в былые лучшие времена не позаботилась о Катерине! Она велела Елене давать сестре уроки музыки.

Для Катерины это было ужасным унижением, она ненавидела сестру. Но в то же время она страстно любила музыку. Кстати, Елена терпеть не могла возиться с младшей сестрой. Она убивала её своим презрением, оттого что та не могла сразу играть Грига. По правде сказать, Катерина с поразительной быстротой, не зная ещё нот, начала играть всё что угодно, — со всей неточностью и промахами человека, играющего на слух. Это тоже злило старшую сестру, она отталкивала Катерину и садилась играть «как следует».

Кроме того, уроки быстро обрывались, оттого что в гостиную приходили молодые люди, которые ухаживали за Еленой, — провинциалы, только-только покинувшие родной дом и по настоянию родных поселившиеся в пансионе, чтобы они не могли водить к себе женщин. Они происходили из католических семейств, носили высокие крахмальные воротнички и пышные галстуки с золотой булавкой (подарок к первому причастию). Они вели себя очень корректно, но лицемерно, невзначай нагибались над волосами Елены, трогали её руки, когда на этажерке с нотами приходилось рыться в упражнениях Черни и разорванных польках, чтобы найти песни Моцарта или Генделя. Песни эти оттеняли необычное контральто Елены, оно звучало так прекрасно, что даже Катерина ощущала его чужеземную прелесть.

Катерине было только десять лет, когда у неё появилось жгучее любопытство по отношению к мужчинам, заглядывавшимся на сестру, — это причиняло ей страдание более тяжкое, чем зависть к музыкальным способностям Елены. Она ходила гулять в Люксембургский сад совсем одна, — ей в голову не приходило возиться с детьми её возраста. Она боялась их шумных игр, она считала их ребячливыми и часами бродила по саду, пока сестра сидела в гостиной, а мать, зимой часто до вечера не встававшая с постели, читала, читала без конца, разбрасывая по всей накуренной комнате окурки.

Нет, Катерина ходила в этот сад не ради детей. Она выбирала укромные уголки не потому, что ей хотелось быть одной, но из-за тех, кого она там встречала. Прислонившись к дереву, она делала вид, что стоит просто так, задумавшись, а на самом деле наблюдала за влюблёнными. Или же в часы, когда сад оживлялся, она бродила по той части его, которая находится между террасой и перекрёстком Медичи, и смотрела на группы смеющихся и болтающих молодых людей, как на мир, полный весёлых тайн; а эти женщины, с такой непонятной дерзостью присоединявшиеся к ним. Платья на них такие модные, что они снились Катерине по ночам, а какие они напудренные, намазанные, какие у них красные губы…

Она очень отдалилась от матери после приезда Елены. Но в 1897 году их сблизила общая страсть, возмущение по поводу свидания в Кронштадте и франко-русского альянса. Франция, страна свободы, — союзница русских палачей! Госпожа Симонидзе говорила, что царь потребует от Феликса Фора выдачи всех эмигрантов, революционеров, нигилистов… Девочка в ужасе просыпалась по ночам, она чувствовала, что на земле становится тесно и что скоро некуда будет спрятаться, что скоро уже будет невозможно, как бывало, просто переодеться и перебежать охраняемую границу, чтобы спастись от кошмара той или иной страны, — вырваться из средневековья и очутиться в сегодняшнем дне. Катерина возненавидела Феликса Фора.

Они больше не выезжали из Парижа. Это было самой существенной переменой в жизни семьи Симонидзе. Даже летом, когда город пустел, когда молодые люди покидали Люксембургский сад и его заполняли кормилицы, домашние хозяйки с детьми, которые без песка пекут песочные пирожки и сосут камушки, даже тогда горизонт Катерины оставался без перемен.

Как-то раз она застала Елену около фонтана Медичи с неизвестным ей, Катерине, молодым человеком. Это было для неё ударом. Она почувствовала презрение к сестре и быстро убежала.

Летом за табльдотом вместо католических юношей, ухаживавших за Еленой, сидели иностранцы. За столом Катерина невыносимо страдала. Пятна на скатерти, кольцо для салфеток, разговоры — всё было для неё пыткой. И когда в конце августа решено было переменить резиденцию, она отнеслась к этому как к приятной экскурсии. Они безвыездно жили в этом пансионе уже полтора года; всё это время господин Симонидзе очень аккуратно высылал деньги, и за пансион всегда было уплачено в срок. Возможно, что в августе он куда-нибудь уезжал — на дачу, может быть, но вдруг денежный перевод опоздал на три недели, и госпожа Желотт, хозяйка пансиона, отпускала на счёт госпожи Симонидзе такие замечания, что как только пришли деньги, госпожа Симонидзе заплатила и съехала.

На этот раз семья сняла одну большую комнату в отеле. Кроватей было только две. Конечно, Катерина спала с матерью. Ей это было физически настолько неприятно, что, когда тушили лампу, она тихонько начинала плакать. Лампа была большая, керосиновая и настолько усовершенствованной системы, настолько современной, что, как только она начинала коптить, приходилось звать коридорного, потому что дамы этой системы никак не могли освоить. Коридорному было лет двадцать; убирая комнату, он часто засучивал рукава. Катерина смотрела на его руки и угадывала под рубашкой мускулы, которые ей напоминали статуи в общественных садах. Но Альфред, всегда норовивший неожиданно зайти в комнату к дамам, смотрел во все глаза только на Елену. А Елена даже не замечала, что он существует. На улице она интересовалась студентами Политехнического института.

В 1898 году они переезжали раза четыре-пять из гостиницы в гостиницу, из пансиона в пансион. Табльдоты чередовались с обедами у себя в комнате, приготовленными на спиртовке, которую приходилось поспешно прятать, когда кто-нибудь стучал в дверь. А эти завтраки в дешёвых ресторанчиках, когда, чтобы не выйти из бюджета, надо десять раз прикинуть, что заказать! Периодически госпожа Симонидзе утверждала, что можно жить только в пансионе, — по крайней мере каждый день обедаешь. Но зелёные бобы с нитками, и всё тот же соус с каперсами были так противны, что они — что же делать? — всё-таки возвращались к дешёвым ресторанчикам: еда плавала в сале, телятина жестковата, в пирожках можно было найти всё, что было недоедено накануне, а дешёвое рубленое мясо, а сухой сырок,