Базельские колокола - Луи Арагон

— Ну и что же? Вы рассуждаете совершенно по-мужски! Что, по-вашему, Виснер тоже «не заслуживает внимания», оттого что он живёт с мадам Брюнель? Чудовищное неравенство! Сразу видно, что все вы солдатьё!

Подполковник терпеть не может выходок своей свояченицы, но он по опыту знает, что лучше не пытаться её останавливать. Он с нежностью смотрит на Леночку, совсем непохожую на сестру.

Елена Меркюро на четыре года старше сестры, в ней нет уже того блеска, но её можно предпочесть Катерине. Она выше, пышнее. Лейтенант Дегут-Валез её просто не замечает.

Он видел Катерину только пять-шесть раз в прошлом году, он только раз говорил с ней на чьей-то свадьбе, но его влечёт к ней и то, что она говорит, и то, что она собой представляет. Так ему по крайней мере кажется. Нравственно она — прямая противоположность всем женщинам, которых он знал: и юным девицам, и проституткам Сомюра, и жёнам начальства. Всё, во что он верит, всё, что он чтит, всё, чему он учился, этот молодой офицер, воспитанный у Станисласа 2, для неё только повод поиздеваться, и презрительность её прекрасных ноздрей смущает его каждый раз, как он открывает рот, чтобы что-то сказать. Рядом с ней он чувствует себя провинциалом, запах духов Герлена, которыми она так сильно надушена, кажется ему ароматом Тифлиса. Странная вольность её речей пропитана воздухом фруктовых садов «Тысячи и одной ночи». Даже то, что она феминистка, можно объяснить её азиатским происхождением, и он ни на минуту не задумывается над тем, что мысль эта в сущности парадоксальна. «Грузинка!» Слово это кажется лейтенанту изумительно прекрасным, как сама Катерина. Он так объясняет сам себе Катерину: «Она ницшеанка!»

Меркюро удалось перевести разговор на балканские события. Разговор военный, женщины в нём не участвуют. Не тут-то было. Катерина очень скоро прервала подполковника, и всем сразу стало не до стратегии в Македонии или возможности удержаться на линии Вардара. Голос её, идущий откуда-то из-за Аравии, звучит для молодого гостя, как со сцены Большой оперы: она поёт хвалебные гимны бастующим против войны балканским рабочим. Ведь это — неслыханная вещь, и у Катерины блестят глаза, когда она говорит о некоем Саказове. Кто он? Фернан думает, что анархист. Но симпатии Катерины на стороне турок. Это не совсем понятно, и Дегут-Валезу кажется, что такой левый человек, как мадемуазель Симонидзе, должен бы желать эмансипации сербов, греков и болгар. Это война демократическая, против султана, — он, кстати сказать, ставленник Германии, — за свободу, за принципы 89-го года. Катерина смотрела на лейтенанта с сожалением:

— Оставьте вы вашу свободу и вашу демократию в покое. Страна считает себя республикой и входит в союз с царём, с палачом Петербурга… Поймите, победа турок в первую очередь означает поражение царя, и я, грузинка, желаю этого. В Петербурге и Москве уже идут забастовки, дело и до бомб дойдёт…

Мадемуазель Симонидзе оживляется ещё больше, она говорит о последних событиях в Сибири на золотых приисках, и оказывается, что эти события для всех её собеседников прошли незамеченными. Фернан несколько опрометчиво удивляется, что в Сибири есть золотые прииски. Он этого не знал. Катерина обдаёт его презрением.

Подполковник, которому всё это очень неприятно, предпочитает в таком случае возобновить разговор о трупе Пьера де Сабран. Ему это удаётся при помощи Виснера и Сербии, где у Виснера какие-то дела. И имя Дианы опять упоминается в разговоре.

— Могу держать пари, — говорит Катерина, — что она ничего не умеет делать, не научили… Может быть — вышивает. Я вот тоже, например, хотела учиться музыке, но дома всё делалось только для Елены, а двоих учить было слишком дорого. И вообще, если женщина не из рабочих, то что же, по-вашему, ей делать? Вот она и превращается в кокотку, замужнюю или незамужнюю.

Фернан бросился на помощь Меркюро. Он заговорил о музыке. Катерина подобрела. Подполковник расцвёл. Его даже в жар бросило: весь вечер он дрожал, как бы разговор не зашёл о деле Бонно.

II

Когда господин Симонидзе приехал в Париж на Всемирную выставку в 1900 году, он был очень недоволен, застав жену и дочерей в двух комнатах какого-то пансиона в Латинском квартале. Сын хозяев пансиона ухаживал за Еленой. А может быть, глаза Катерины смягчили сердце отцовского кошелька.

И госпожа Симонидзе перекочевала с дочками в небольшую квартиру на улице Блез-Дегофф, около Монпарнасского вокзала. Мебель пришлось покупать в рассрочку у Дюфаэля, так как щедрые дары мужа все пошли на уплату долгов. То, что он помесячно посылал семье, было негусто, и главное — приходили эти деньги до ужаса нерегулярно.

К этому времени госпоже Симонидзе исполнилось, или перевалило, за сорок, и она была уже старой женщиной. Седые волосы, которые несколько лет так её украшали, что она ими дерзко кокетничала, в один прекрасный день перестали противоречить лицу. Она похудела, а кожа к этому была неприспособлена. Вот каким образом в семье многое переменилось и пришлось ограничиться отцовской помощью.

Когда же госпожа Симонидзе бросила Тифлис и мужа? Катерина этого не помнит, — но по рассказам матери, по воспоминаниям Елены, выходило, что там ещё средние века, женщины живут в неведении и рабстве, а господин Симонидзе пил, бил жену и к концу обеда пускался в пляс.

Госпожа Симонидзе была красивее дочерей. Из года в год она появлялась в Интерлакене, в Баден-Бадене, в Ницце, во Флоренции, окружённая шумом успеха и роскошью. Комнаты гостиниц, в которых Катерина чувствовала себя как дома, будь то Париж или берег Бодензе, всегда были полны цветов. Повсюду, на северное побережье, на склоны Везувия, их сопровождала горничная. Она смотрела за девочками, когда за матерью приезжали знакомые, и та уходила нарядная, с открытыми плечами — прославленными плечами — на какие-то таинственные праздники, которые снились детям во сне.

На туалете матери всегда стояла фотография бледного юноши. Куда бы они ни приезжали, прежде всего из чемоданов вынимали и ставили на туалет фотографию. Катерина никогда не видела этого человека. Госпожа Симонидзе ей только объяснила, что это Григорий, герой. Елена утверждала, что она его помнит, что Григорий устраивал матери сцены. Когда матери не было дома, шестилетняя Катерина подолгу смотрела на его прекрасное лицо. Елена её как-то застала за этим занятием. И вот почему Катерина начала ненавидеть сестру.

Два раза в год они обязательно ездили в Париж, чего бы это ни стоило, как бы приятно ни проходило время. И даже, если вечером, в саду гостиницы,