Перед праздником - Юрий Маркович Нагибин

коротенькие движения и то, что он не сразу мог поймать крючок на длинной, отдуваемой ветром леске своего удилища, чтобы подсвежить мотыля, и то, что он с трудом закидывал удочку и неловко бросал на берег пойманную рыбу. Сама неловкость его казалась ей милой и трогательной…

За Наташиной спиной шушукались ребята. Какое право имеют они стоять тут, пялить глаза на «принца» и нести всякую чепуху? Наташа резко обернулась.

— А ну, брысь отсюда! — произнесла она негромко, и глаза ее загорелись. Ребята попятились, они знали: когда у Наташи горят глаза, с ней лучше не связываться. Только соседка Сонька, ее подружка по играм, плаксиво сказала:

— Твои они, что ли?..

— Мои!.. — звонко крикнула Наташа, толкнув Соньку и ее меньшого братишку, Сеньку, а рослого Афоню стукнула по затылку. Сенька упал, разревелся и на четвереньках пополз прочь. Остальные в беспорядке отступили.

Наташа подошла ближе к маленьким рыболовам. Те не обратили на нее никакого внимания. Старшему не везло, он все время менял место, зато «принц» попал на ямку и таскал одну плотичку за другой.

Рыбы, которых он выбрасывал на берег, подпрыгивали, вываливались в пыли, из серебристых становились грязно-черными. Наташа подобрала несколько рыбок, сполоснула их в реке и опустила в стоящее на берегу ведерко. Она боялась, что «принц» обругает ее за самовольничание, но он только покосил на нее глазом и ничего не сказал. Осмелев, Наташа перемыла всех рыбок. «Принц» равнодушно, как и подобает принцу, принимал ее услуги, но девочка была благодарна ему уже за то, что он не гонит ее прочь. Только раз он крикнул тонким, резким голосом, прозвучавшим для Наташи колокольчиком:

— Подлей воды!..

Она была замечена, «принц» обратился к ней! Недаром с утра томило ее ожидание чуда…

…Колька проснулся оттого, что ему сильно нахолодило правый бок. Так и есть: Наташа опередила его. Теперь наверняка окажется, что все самое интересное произошло, пока он спал. Наташа без конца будет хвастаться, что видела и то и это, и хоть знаешь, что она привирает, ловить ее не хочется: интереснее верить, будто все ее россказни — правда. Хоть и завидуешь, а переживаешь с ней заодно…

А впрочем, у него есть и свой собственный обширный мир, куда нет доступа сестре: поиски снежного человека. Снежный человек обитал в заброшенном карьере на другом берегу, за сосновым перелеском. Он сильно отличался от того, гималайского, о котором писала «Пионерская правда». Тот покрыт густой шерстью, не знает ни орудий, ни домашней утвари, ни огня, он ближе к зверю, нежели к человеку. Поселковый снежный человек стоит на довольно высокой ступени развития: об этом говорят не только обожженные черепки горшков со следами каких-то рисунков, но и неровные плоские кругляши-монеты, и почти цельная глиняная чашка, по краям которой, если приглядеться, можно приметить следы зубов. Эти реликвии вместе с косточками и позвонками неведомых животных, металлическими наконечниками стрел и плоским камнем, напоминающим жернов, Колька заботливо хранит в большой коробке из-под печенья, подаренной ему Орестом Петровичем…

Позже, когда игра в снежного человека наскучит Кольке, он покажет свои находки учителю, и тот сразу поймет, что Колька невзначай натолкнулся на след древнего городища. В карьер явятся ученые-археологи, начнутся раскопки, и таинственное, кропотливое дело накрепко, быть может, на всю жизнь, привяжет к себе Кольку…

Быстро одевшись, Колька вышел на кухню, когда мать ставила на стол кипящий самовар.

— Мам, погоди, ты ветошку прихватила, — сказал Колька и вытащил из пальцев матери невесть как попавший ей под руку обрывок половичка.

На лавке у окна сидел помощник Ореста Петровича, Шилков, и ел копченого язя, старательно выбирая косточки. Самого Ореста Петровича уже не было, верно, ушел на участок. Мать в который уж раз рассказывала, как ветнадзор забрал у них заболевшую бруцеллезом корову, как она убивалась, когда фельдшер сводил Пеструху со двора.

— Полторы тыщи всего дали! — с каким-то странным торжеством говорила мать. — А новая цельных три стоит!..

— Ну!.. — удивился Шилков, сплевывая на тарелку косточку. — А вы подешевле купите, старую, некрасивую, только бы из нее молоко текло.

Мать громко расхохоталась, прижав руки к бедрам.

— Нешто корову по красоте берут?.. А деньги мы почти что собрали…

Колька тоже прыснул, облившись чаем.

— Я тебе!.. — замахнулась на него мать. Пусть этот городской человек сморозил чисто городскую глупость — не следует детям смеяться над взрослыми. — Витька проснулся? — спросила она.

— Вроде нет… — трудно, в кружку, ответил Колька.

Но Витька проснулся. Он не подавал голоса потому, что вернувшийся день поставил его перед мучительно трудной загадкой. Еще вчера он знал, для чего живет на свете — для того, чтобы протирать машину. Он протирал ее с самого приезда рыболовов, пока мать не погнала его в постель. Удивительное это дело, когда под тряпкой возникает яркая, блестящая синева! Но, проснувшись сейчас, он вдруг подумал: а что будет, когда он протрет всю машину? Что останется ему в жизни? Опять гонять кур, дразнить петуха, мешать играм Кольки с Наташей? Он уже не мог смириться с таким серым существованием. Но недаром мать считала Витьку самым толковым в семье. За его нахмуренным лбом шла напряженная работа мысли. А что, если зачерпнуть из лужи грязной воды и размазать ее по дверце? Тогда это место можно потереть еще раз. Потом он вымажет другую дверцу и багажник. Так работы хватит до самого, отъезда машины. А это произойдет не скоро, Витька еще не раз будет находить ее поутру на том же месте…

Порешив на этом, Витька катнулся к краю высокой кровати и вместе с одеялом сполз на пол.

Степан, громко застонав, дернулся, раскинул руки, стукнулся головой о печную трубу и тоже проснулся.

— Опять, что ль, с фрицами воюешь? — донесся до него голос жены.

— Опять, будь они неладны! — кротко проворчал Степан.

Его дневное сознание уже работало, он слышал жену, радовался ее живому голосу, отвечал, видел печь и косяк двери, но одновременно в нем еще длилось испугавшее его сновидение: словно за частой темной сеткой мерещился ему развороченный фугасом блиндаж, придавившая грудь балка, пустое, бесцветное, далекое небо. Без малого пятнадцать лет то реже, то чаще снится ему все тот же сон: последняя его минута на войне.

Это случилось с ним на Хортице при форсировании Днепра. Помнится, он сказал себе тогда: «Ну, вот и кончилась жизнь, Степан!» А потом была бесконечная ночь, когда врачи пытались раздуть искру, чуть теплившуюся в его смятом, раздробленном, истерзанном теле, и другая, еще более страшная ночь, когда он уже смог сознавать, что лишился