Перед праздником - Юрий Маркович Нагибин

брал, — поясняет отец, хотя детям известно и это. — Два года копил мелкой работенкой… А как увели нашу пеструху, хотел я продать его, да мать не позволила. «Выкрутимся, — говорит, — а о моторе ты всю жизнь мечтал!»

— Молодец наша мать! — восхищенно говорит Колька.

— А ты, брат, думал! — с нежным светом в голубых глазах поддакивает отец.

— Что же мы не едем? — нетерпеливо спрашивает Наташа.

— Может, Виктор подойдет, — отвечает отец.

Он протирает тряпочкой мотор, прилаживает шнур, что-то подвинчивает.

— Ну, едем же! — просит Наташа.

— Неудобно будет, — повторяет отец, — вдруг Виктор подойдет…

— Да не пойдет он никуда от своей машины!..

— Коля, слышь, покличь-ка брата! — говорит отец.

— Витька-а! — кричит Коля, приложив ладонь трубкой ко рту. — Витька-а!..

— Видать, крепко занят, — решает отец и отталкивается веслом от берега.

Быстрое течение подхватило лодку и повлекло за собою. Но вот отец с силой дернул шнур, мотор взревел и тут же, опущенный в воду, умерил рев до натужливого урчания и погнал крутую пенную волну. На миг лодка стала недвижно, а затем, задрав нос, понеслась вперед против течения.

Наташа и не заметила, как остались позади тихие, пустынные берега и перед ними возник мост, усеянный рыболовами. Наташе казалось, что все с восхищением смотрят на них: отец так лихо и уверенно вел лодку, особенно на излучинах, где волна веером распахивалась от берега до берега. Но рыболовы провожали их недобрым взглядом: моторка распугивала рыбу. Стремительно приблизился мост, вобрал их под темный свод меж ослизлых деревянных быков, обдал холодом, запахом плесени и сразу выбросил на свет, солнце, тепло.

Стоя на высоком носу лодки, Наташа тонко и смешно повизгивала от восторга. Она едва не забыла о «принце» и вспомнила о нем, когда покосившаяся, старая банька уже осталась позади. Наташа обернулась, но «принца» там не было. Странно, она так мечтала его увидеть, она и самое катание затеяла ради него, а сейчас, когда его не оказалось, нисколько не была огорчена. «Принц» обрел существование в ее сердце, и совсем ни к чему было ей снова видеть крошечного человечка в игрушечном пальто, кепке и сапожках. Ведь придуманный ею «принц» все равно видел ее стремительно скользящей по реке на быстрой лодке, ее оттянутые назад ветром волосы, сверкающее от мелких брызг лицо, видел, как она летит к нему над водой…

Когда вернулись назад, мать уже была дома. Она сменила нарядные ботики на сапоги, но все еще оставалась в новой шелковой косынке, которая придавала ей праздничный вид.

— Нагляделась? — спросил Степан.

— Ей-богу, видела! — Мать зашлась смехом и обессиленно опустилась на лавку. — Чтоб мне с места не сойти, видела! А думала, брешут люди! — Она содрала с головы косынку и стала обмахиваться ею. — Да откуда же, Степа, они только берутся?

— Оттуда же, откуда все… — осторожно улыбнулся Степан.

Марья Васильевна сконфузилась, засмеялась и раскраснелась еще больше.

— Будет тебе!.. — замахала она на мужа руками.

Вдруг глаза ее потускнели, потом закрылись, нижняя губа отвисла, и мать, как была, сидя задремала. С ней и прежде бывало такое. Стоило случиться чему-то необыкновенному, что заставляло ее восторгаться, переживать, волноваться, как возбуждение разрешалось таким вот мгновенным, коротким сном. Этот сон мог застигнуть ее и на лавке, и у печи, и у корыта, и в огороде. Спала Марья Васильевна не более двух-трех минут. Чихнув, она открыла глаза и принялась готовить обед…

Щемящая, непонятная тоска овладела Наташей. В своем доме, среди своих она ощутила себя вдруг совсем одинокой. Как потерянная вышла она из дому и побрела через дорогу к прозрачно-редкому ольховому леску.

Звонко спотыкаясь на стыках рельсов, прошел из города торфяной порожняк. Продолговатые, белые, как кипень, облачка дыма поплыли над землей, оставляя на проводах и деревьях ватные хлопья. Едко, тепло и сладко запахло паровозом.

В ольшанике было прохладно и сыро. Вся земля давно просохла после вчерашних ливней, только этот маленький лесок не поддался солнцу. Под ногами хлюпало, мокрые высокие травинки щекотно липли к коленям, с деревьев стекали за ворот холодные струйки. Наташа шла напролом, с силой отмахивая мокрые ветки, и вслед ей будто рождался дождь: гулко барабанили по тугим лопухам сбитые капли.

Миновав лесок, Наташа очутилась на обширной вырубке. Ее до нитки промокшее ситцевое платье стало прозрачным, волосы жалкими прядками лепились на лбу, щеках и шее. Впереди, сколько хватал глаз, торчали скучные черные, рыжие и серые пни, — все деревья давно стали шпалами узкоколейных дорог.

А что там дальше, за этой вырубкой? Наташа не знает. Конечно можно спросить отца, он скажет: торфяное болото, лес, река. Ну, а за торфяным болотом, лесом, рекой? И отец не знает. А что вообще лежит за тем, что мы видим и знаем? И можно ли что узнать до конца? Почему ей тоскливо и пусто сейчас, когда утром было так радостно? Она не знает. А ведь, казалось бы, о себе она все должна знать. Дальнее, самое важное и сокровенное, от нее скрыто. Неужели и взрослые люди не знают себя и так же вот томятся незнанием?..

Наташа заплакала… Этого с ней еще никогда не бывало: она могла плакать от боли, от злости, от зависти, от унижения, но никогда не плакала просто так. Слезы эти рождались в той самой потаенной глуби ее существа, куда она еще не могла заглянуть. Пройдет много лет, ей вспомнятся и эта печальная вырубка, и холодная влага деревьев, и горячие слезы, и она поймет, что тогда впервые собственная душа стала для нее ношей.

Наташа плакала, сидя на пеньке, и вытирала мокрое лицо мокрым подолом.

В седьмом часу вечера, сразу после обеда, отец стал собираться на работу.

— Чего это ты? — удивилась Марья Васильевна. — Тебе же к восьми!

Степан вообще отличался медлительностью и для каждого дела оставлял себе запас времени, но на этот раз он перехватил.

— Надо… — ответил он уклончиво и стал на лавку, чтобы достать с печи ботинки.

— Постой, я тебе шерстяные носки принесу.

Марья Васильевна притащила ворох чистых портянок, носки домашней вязки и кинула на лавку.

— Обуйся теплее, вечерами сыро…

Степан взял носки, с сомнением оглядел их.

— А парных нету?

— Да нешто не парные? — Марья Васильевна видела, что сделала промашку, но не желала признаться. — Зато цельные. Небось не на гулянку идешь, были бы ноги в тепле…

Степан стал обуваться. Плотно натянув носки, он огладил ладонью пятку и пальцы, проверяя по военной привычке, нет ли где складочки или морщинки, затем вытащил из вороха сухих, жестких портянок кусок сурового полотна и с щелком расправил