Перед праздником - Юрий Маркович Нагибин

— Ты зачем мою картину взял? — закричала Наташа и выхватила гуся с цыпленком из рук отца. Это была ее премия за общественную работу в школе.

— А пропади она пропадом! — изумилась Марья Васильевна. — Сама под руку сунулась!

Наташа бережно свернула вышивку, унесла ее в свой угол, затем быстро вернулась назад.

И Наташа и Колька любят смотреть, как отец собирается на работу. Есть особая торжественность в его медленных, округло-четких движениях. Чувствуется, что он делает все с удовольствием и вкусом, что предстоящая работа ему приятна, что жизнь вообще дело простое и радостное. А сегодня к тому же у него необычное дежурство: он идет «гасить паровоз».

За этими словами Наташе чудится: языки пламени лижут лицо и руки отца, зловеще отблескивают в его лучезарной каске, но он смело врубается в самое пекло и усмиряет бушующий огонь. Правда, со слов Кольки она знает, что паровоз гасят совсем просто: выгребают жар из топки, и делу конец. Но это объяснение ничуть не мешает Наташе видеть совсем иное.

— Пап, а ты погасишь сегодня паровоз? — спрашивает она таинственным голосом.

— Ясно, погашу, ведь праздники, — спокойно отвечает отец.

Степан зашнуровывает ботинок, ловко продевая намусоленный кончик шнура в круглые дырки; покончив с этим, туго подтягивает шнурки и обвязывает их вокруг ноги. Столь же старательно обувает он и другую ногу, затем несколько раз пристукивает ногами об пол. Натягивает фуфайку, заправляет ее в брюки, надевает пиджак, а поверх ватник. Вся эта одежда скупо и ладно облекает его, он становится упругим и плотным, и Наташе думается, что теперь отцу не страшны никакие испытания и опасности, поджидающие его там, среди беснующейся огненной стихии…

Тем временем Марья Васильевна заливает чай в термос и бросает туда несколько кусков сахару: на работе Степан никогда не ест, но пьет много.

— Где Виктор? — спрашивает отец, старательно пристраивая на голове кепку со сломанным козырьком.

— Умаялся, на копенке спит, — отзывается Марья Васильевна.

— Не простынет?

— Я попонку ему подстелила.

— В таком разе до свидания, — говорит отец. — Я сегодня рано вернусь.

Наташа глядит отцу вслед, зажмурившись, будто ослепленная сиянием невидимой каски, затем вдруг подскакивает к Кольке, нагибает его голову, больно проводит большим пальцем против волос и с высоким, испуганным криком бросается вон из дому.

Колька, счастливо засмеявшись, бежит следом за ней.

Как бы ни разлучали сестру и брата их дневные дела, к вечеру они обязательно сходились, чтобы поиграть вместе. К играм своим они привлекали обычно соседскую Соньку, черненькую девчонку, похожую на скворца: она сглаживала остроту соперничества между сестрой и братом. Сонька доверчива, бесхитростна и неловка. Она проигрывает во все игры. В прятках она всегда водит, в жмурках никого не может поймать, в пристеночке остается без единой конфетной обертки. При этом она никогда не признается, что играет хуже других, и потому ее особенно приятно обыгрывать…

— Аты-баты, шли солдаты!.. — громко считает Наташа, ударяя по груди Соньку, брата и себя.

Сейчас решится, кому первому водить в прятки. В глазах Соньки ожидание, надежда, вера: быть может, наконец-то окажется, что водить не ей.

— …и купили са-мо-вар! — произносит Наташа по складам, и последний слог решает Сонькину судьбу. Она с покорным видом прижимается головой к стене избы и крепко, до желтых кругов, зажмуривает глаза…

За игрой детей с интересом следит Орест Петрович. Он только что вернулся с новой, самой дальней торфяной залежи и сейчас с удовольствием покуривает, сидя на ступеньках крыльца. Оресту Петровичу нравится наблюдать, как четко обнаруживаются в игре детские характеры. Колька — труженик: когда ему надо спрятаться, он сломя голову мчится к дальнему стогу и зарывается в сено глубоко и основательно, будто намерен отсиживаться там год. Наташа — вся риск и дерзость: она не прячется даже, а просто становится за спиной водящей Соньки или садится на корточки у ее ног и «выручается» сразу, как только Сонька объявляет: «Вожу!» А в Соньке замечательно то кроткое упорство, с которым она переносит все неудачи…

Дети не замечают Ореста Петровича, порой они проносятся мимо самого его лица, порой прячутся за ним, как за старым пнем; он слышит тогда нежный запах детского пота, загорелой теплой кожи и сена, приставшего к их одежде.

Под их быстрыми ногами пыль встает столбом над утоптанной площадкой двора, золотисто-розовая от уходящего солнца. Да и все сейчас на земле: деревья, стены и крыши изб, плетни, дорога, — покрыто горячим, розоватым золотом. Только маленькие облака в легком голубом небе сохраняют дневную чистую белизну. И вдруг все разом меняется. Солнце прямо на глазах падает за обнесенный лесом край земли, и земля накрывается спокойной ясной тенью, а золотое и розовое уходит ввысь, к облакам.

Улыбка тихой радости трогает обветренные губы Ореста Петровича. Сегодня у него счастливый день. Теперь уже нет сомнения, что разведка не подвела: новая залежь и впрямь самая богатая в районе. А впереди у него два свободных дня, их можно целиком посвятить рыбалке. Как удачно, что его командировка пришлась на самый конец апреля! Чернуха идет всего пять-шесть дней, в самый стык апреля и мая. Некрупная ровная плотва — гладкая, тяжелая икрянка и шершавые молочники — берет без передышки от зари до зари. Что ни проводка, то поклевка, только вовремя подсекай! И как ни осторожно снимаешь ее с крючка, она непременно обдаст тебя розовой липучей икрой или молоками. А время от времени крепко и сильно — удилище дугой — берет язь. Тут уж все соседи-рыбаки оставляют свои удочки и с замиранием сердца следят, как ты ведешь его под водой к лодке или к берегу, чтобы подцепить сачком. Ловишь так, что к исходу дня рука отваливается, поясница деревенеет, в глазах пестрит золотая и синяя рябь, а когда, мертвенно и блаженно усталый, валишься на постель, перед тобой все струится и блещет околдованная солнцем вода, серебристо посверкивают маленькие тела рыб…

Осторожные вечерние звуки, словно тихая музыка, наполняют простор. Вдалеке, ритмично дышат насосы, осушающие четвертое торфяное поле, обмениваются высокими гудками на разъезде встречные торфяные составы; бормочут моторы на реке, и оттуда же то звонче, то глуше доносится шум человеческого разноголосья. А вот послышался тонкий, серебристый треньк коровьего колокольчика, сухой, вспарывающий щелк пастушьего бича и тяжелый, мягкий топот возвращающегося с первого выпаса стада. На шоссе, по ту сторону реки, коротко сигналят поворотам машины, а из клуба в другом конце поселка прилетела и настоящая