Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

— Меня бесит, когда люди ведут себя как эксперты, только потому что они сражались на войне. Они назначают себя говорить от имени всех нас. И теперь этот мудак думает, что у него есть право приглашать людей переезжать в Китай. Я скажу вам кое-что о многих из нас, ветеранов: мы любим жаловаться на наше правительство. То, что только ветераны заслужили право делать это — чушь собачья.

Я и забыл, как сильно отец любил ругаться.

— Те люди, которые маршируют в Сан-Франциско, не извращенцы, они граждане, что умирают от эпидемии, которая унесла больше жизней, чем было убито на войне, в которой он и я сражались. А правительство и пальцем не пошевелит, чтобы помочь. Почему? Потому что они геи, и я думаю, для некоторых это означает, что они не люди. Но когда мы ввязались в войну, они сказали нам, что мы сражаемся, чтобы защитить свободы, которые у нас есть. Они не сказали нам, что мы боремся только за людей, которые согласны с какой бы, чёрт возьми, ни была наша политика.

— Знаешь, я видел, как много молодых людей погибло на той войне. Я держал на руках не одного умирающего молодого человека. И некоторые из них были ненамного старше тебя. Они умерли, их кровь пропитала мою форму, их губы беззвучно стучали под горячим дождем в джунглях. Им не довелось умереть в своей собственной стране. Они умерли на земле, которая им не принадлежала. И они умерли с вопросом в глазах. Они были мужчинами не более часа, и они умерли на руках другого солдата, который был единственной семьей, которая у них была. Чёрт возьми, они должны были быть дома, играть в баскетбол или целовать своих подруг или парней, целовать всех, кого они любили. Я знаю, что на многих из нас, участвовавших в войнах нашей страны, смотрят как на героев. Но я знаю, кто я такой и я не герой. Мне не нужно быть героем, чтобы быть мужчиной.

Мой отец плакал. Он говорил дрожащими губами.

— Знаешь, чему я научился, Ари?

Он посмотрел на меня. Я мог видеть всю его боль, и я знал, что он вспоминал всех людей, которые там погибли. Он носил их с собой, потому что таким человеком он был. И теперь я понял, что он жил с этой болью каждый день своей жизни.

— Я узнал, что жизнь священна, Ари. Жизнь, чья угодно жизнь, жизнь каждого священна. И этот мудак выступает по телевидению, рассказывая всему миру, что он не сражался за них, потому что они этого не заслуживали. Что ж, это именно то, за кого он боролся. Он боролся за их право быть услышанными. И его жизнь не более священна, чем их.

Всё, что я должен был сказать, прозвучало бы дёшево. Мне нечего было сказать, что могло бы исцелить его боль и разочарование. Я ничего ни о чём не знал.

Он вытер слёзы с лица рукавом рубашки.

— Полагаю, ты не думал, что твой отец может так много говорить.

— Мне нравится, когда ты говоришь.

— У твоей матери это получается лучше, чем у меня.

— Да, но в этом не хватает чего-то, что есть у тебя, а у неё нет.

— Чего?

— Она не любит ругаться.

Он расплылся в улыбке, которая была лучше, чем смех.

— Твоя мать считает, что мы должны быть более дисциплинированными в словах, которые используем. Она не верит в насилие ни в какой форме. Она считает, что ругань — это форма насилия. И она терпеть не может, когда люди лгут ей по какой-либо причине. Она думает, что ложь — худший вид насилия.

— Ты когда-нибудь лгал ей о чем-нибудь?

— Я никогда не лгал ей ни о чём, что имело значение. И кроме того, зачем кому-то понадобилось лгать такой женщине, как твоя мать? Она бы видела тебя насквозь.

Десять

— ЭТО ТЫ, АРИ?

Я поднял глаза и увидел миссис Алвидрез.

— Привет, — сказал я. — Это я.

— Ты вырос и стал таким же красивым, как твой отец.

Из всех подруг моей матери миссис Альвидрес была моей наименее любимой. Я всегда думал, что она какая-то ненастоящая. Она выдала много комплиментов, но я не думал, что она говорила их серьёзно. Она добавила что-то чересчур сладкое в свой голос, хотя не было никакой причины делать это. За исключением, конечно, того, что ты совсем не был милым. Наверное, я просто не думал, что она была очень искренним человеком, но что, чёрт возьми, я знал? Она была одной из церковных подруг мамы, и они делали хорошие вещи, такие как распродажи одежды, рождественских игрушек и продовольственного банка. Она не могла быть настолько плохой. Но иногда у тебя просто возникает плохое предчувствие по отношению к кому-то и ты не можешь от него избавиться.

— Мать дома?

— Да, мэм, — сказал я, поднимаясь с сидения на ступеньках. — Заходите. Я схожу за мамой. — Я придержал для неё дверь открытой.

— У тебя очень хорошие манеры.

— Спасибо, — сказал я. Но почему-то то, как она это сказала, не прозвучало как комплимент. Это больше походило на то, что она была удивлена.

— Ма-ам, — закричал я, — миссис Альвидрес пришла навестить тебя.

— Я в спальне, — крикнула она в ответ. — Сейчас выйду.

Я указал на диван и предложил миссис Алвидрез присесть. Потом извинился и пошёл на кухню, чтобы взять стакан воды.

Я слышал, как мама приветствовала миссис Алвидрез.

— Лола, это сюрприз. Я думала, ты расстроена из-за меня.

— Ну, это не имеет значения. Это была мелочь.

— Но это было, не так ли?

Между ними повисло короткое молчание. Я думаю, возможно, она хотела получить извинения от мамы за какую бы то ни было мелочь. Но мама не клюнула на наживку. А потом я услышал голос матери, нарушивший, как мне показалось, неловкую тишину.

— Не хочешь чашечку кофе?

Они вошли на кухню, где я как раз собирался начать делать записи в дневнике. Я улыбнулся им. Мама поставила новый кофейник, затем повернулась к миссис Алвидрез.

— Лола, я уверена, что ты пришла не только для того, чтобы выпить чашечку кофе.

Я мог бы сказать, что мать не считала миссис Альвидрес одной из своих самых близких подруг. В её голосе слышалось нетерпение, которое я редко слышал. Это был не тот голос, которым она разговаривала со мной, когда была раздражена. Таким тоном она разговаривала с моим отцом,