Кержачка - Альберт Сергеевич Яковлев

Лучше бы не говорил он так! Станислава вдруг резко отвернулась, упала лицом в ладони, прижатые к спинке стула, зарыдала. Володя беспокойно шевельнулся во сне. Максим вскочил, обежав стол, крепко и нежно взял ее за плечи. Она затихла, не дрожала, худенькие плечи ее, ощутил Максим, налились жаром. Он наклонился и осторожно поцеловал ее в теплые волосы. Шепнул.

— Станислава!..

Было счастливое желание помочь, отдать ей все.

— Станислава, я люблю вас… И выходите за меня замуж!

Сказал, как в студеную реку бросился… Перед глазами перегнутый портретик капитана третьего ранга. А рядом, в двух шагах, разметавшийся на простынях Володя. Но, главное, рядом Станислава!

О том, что Максим сказал ей сейчас, он не думал еще вчера, не думал еще час, полчаса назад. А сказал и понял, что это — решение. Оно подготовлено всем-всем передуманным за этот весенний месяц. Решение окончательное.

* * *

Перед уходом они еще говорили об этом.

— Я не могу, Максим, ничего тебе сказать сегодня, — говорила Станислава, ласково и прямо глядя ему в глаза. — Я подумаю и скажу. Хорошо?

— Согласен.

И он, договорившись встретиться через день в городе, стал собираться.

Напоследок еще раз оглянул комнату… Туманное зеркало в углу, голая лампочка над столом. На столе в узкой бутылке так и не допитый коньяк и надломленная с угла «тяжелая» плитка шоколада.

И Станислава. Навсегда запомнил ее такой, до боли красивую в то мгновение, любимую… Бережно обнял ее, и она подалась вся, бросив руки ему на плечи. Поцеловал в покорные губы. Пьянея от счастья, подумал: «Жена моя!..» Рванулся поцеловать снова, но руки ее вдруг запротестовали, отталкивая. «Не н-надо, Максим!» Станислава отвернула лицо, и он, не понимая, отпустил ее. «Почему?..»

Нет, она уже с прежней улыбкой, ласковой и благодарной смотрела на него. Только в серых глазах растерянность, смятение…

Такой и запомнил.

XI

В конце смены Максима разыскал мастер Кривобок и, требовательно дернув за рукав, сообщил:

— Четырнадцатого, Крыжов, партийное собрание. Так ты будь готов. Все документы, какие говорил тебе, подготовь к завтрему.

И отбежал от молота, мелькнув в пролете синей кепкой, блином осевшей на седой, крепко всаженной в крутые плечи голове. Кривобок, несмотря на солидный возраст, все бегал. В партбюро цеха был он, кажется, самым энергичным человеком.

Прошумел гудок, упал в последний раз молотовый боек, с грохотом вышибив из запламеневшей поковки белые искры, и Крыжов нехотя бросил на земляной пол тяжелые клещи. Машинист Вася Горюнов, успевший уже сгонять к будке с газированной водой и залпом опрокинуть там искрящийся в солнечном луче стакан, поторапливал:

— Быстрее, Макс! Опоздаем!..

— Не пойду я…

— Да ты что?

Крыжов, улыбаясь, покачал головой:

— Нет, Вася, не могу сегодня.

— А билеты? — заорал Василий: за билетами на новую кинокартину бился он в очереди часа два.

— Девчат прихвати!..

Прибрав инструмент и сунув на ходу руку рассерженному Горюнову, Максим скрылся в душевой. Здесь сегодня он задержался дольше обычного: свирепо, до красноты растирал мочалкой усталое тело; смывая мыло, шпарил себя горячей водой.

От крыжовской кабинки подымались клубы пара. Кто-то, длинный и сутулый, проходя мимо и ступив в кипятковую лужу, выругался. Ополоснув намыленное лицо, Максим всмотрелся и с трудом узнал Голдобина. Был тот худ до костлявости, бугристые мышцы на руках и ногах резко просинены венами. Отметил про себя: болен старик… Расширение вен — профессиональная у кузнецов болезнь: тяжелая работа, все на ногах… И впервые, кажется, с того времени, как старик выгнал его из бригады, у Максима шевельнулось к нему доброе чувство. И еще жалость. Притих, не гоготал от удовольствия и не плескался, чаще и чаще посматривая на Голдобина, обстоятельно продиравшего пальцами рыжеватые, в мыле, волосы на голове. Завершив мытье и не ответив на приветствие молодого голого соседа, Александр Андреевич пошел одеваться.

— Ох и зло-ой! — крякнул вслед обидевшийся Максим.

Через час он был в общежитии, сидел один и писал. С застеленного клеенкой стола было убрано все лишнее, все, кроме нескольких чистых листов с отогнутыми полями и авторучки.

Максим сочинял автобиографию. Конечно, сочинена она была до этого самой жизнью, но изложить все, что случилось с Крыжовым сызмальства, казалось не менее трудным, чем пережить.

«Родился 18 июня 1936 года в селе Черемшанка… Отец — учитель. Мать — медицинский работник. С 1942 года по 1950 год воспитывался в детском доме…»

Биография была крученая, как жизнь. Трудно пересказать в сухих словах… Да и все ли о себе знает Максим?

«Родился 18 июня 1936 года»…

Это день смерти Горького. Слышал Максим от людей, что Сергей Сергеевич, его отец, хотя и учил детдомовскую ребятню математике, а не литературе, запоем читал книги… Не потому ли в тот июньский день, омрачивший его, крыжовское, счастье горем народным, решил Сергей Сергеевич назвать крохотного сына большим именем?

А может быть, Крыжов-старший тешил себя надеждой, что сын его тоже будет писать книги… Впрочем, кто знает, о чем думал и мечтал человек, давно и не своей волей покинувший родной дом.

Отец покинул дом и его, Максима, в 1937 году (обстоятельство, мучившее неосведомленного во всем Максима долгое время); в сорок первом его убили на фронте. За четыре года Сергей Сергеевич был дома четыре дня — с 22 по 26 июня 1941 года. По тем далеким дням и помнит его Максим.

Отец появился на пороге ранним утром — длинный, худой, негустой ежик на голове тускло серебрился в солнечном луче, разрубившем комнату. Мама, открывая ему дверь в сенцах, обессиленная в ту минуту счастьем, еле держалась на ногах, и отец одной рукой обхватил ее, а другой, согнувшись, неловко смазывал слезы с припухших глаз. Испуганный Максим не сразу догадался, что этот чужой человек с широкой светлой улыбкой на бледных губах — его отец. В первый, да и на второй день, мальчик, не сразу привыкнув, называл отца дядей…

В 42-м разбомбило санитарный поезд, где работала мама. И с 42-го детский дом в Черемшанке стал домом Максима.

И все же он отчетливо помнил тот дом, где когда-то жил с матерью. До ареста Сергея Сергеевича, работавшего в последний год директором детдома, семья снимала по дешевке громадную усадьбу и втроем жила в четырех комнатах. В усадьбу Максим часто забегал и тогда, когда остался без родителей. На всю жизнь остался в его памяти приземистый просторный дом с малиновыми наличниками, широкий, в зелени, двор с многими пристройками и пустой