Кержачка - Альберт Сергеевич Яковлев

дробь по лестничным маршам, Зойка влетала в квартиру, от порога к дивану взмывал голубем пуховый платок, бомбой на тот же диван плюхалась папка с конспектами.

— Мама, есть хочу, умираю! — кричала Зойка и мчалась на кухню, где мать, торопясь, зажигала газ.

А тут Зойка вдруг притихла. Вот и сегодня: пришла, лениво разделась, потом долго, как отец, плескалась под краном. Обедать не стала, лишь ковырнула вилкой котлетину… Мать исподлобья наблюдала за дочерью: «Что делается с девкой? Вроде бы здорова… Может, влюбилась?»

После обеда, взяв с этажерки книгу, первую попавшуюся, Зойка прилегла. Нехотя полистала страницы, проглядела одну-другую и сунула под подушку. Лежала с открытыми глазами, подтянув к подбородку край легонького одеяла. В висках колотило, мысли были отрывочны.

Вспомнила, как сегодня на лекции перебросили ей с соседнего стола записку:

«Зоя! Дима передает привет, интересуется, где ты и почему не бываешь в городе. Что ему сказать или скажешь сама? К.»

Зойка мысленно выругала Киру за нарушение конспирации (был уговор: мужские имена в записках не писать) и порвала листок на мелкие клочки. В перемену, погрозив Кире кулаком, выбросила обрывки в форточку, мокрый ветер с налету разметал их и пришиб к земле.

Повернулась на бок, уткнув нос в цветастую обшивку дивана, и стала думать о Диме.

И почему это он спрашивает о ней, почему «интересуется»? Виделись один вечер, говорили с полчаса, а помнит, спрашивает. Чудно! А она не помнит. Даже лица. Какое у него лицо? И почему вообще у нее такая плохая память на лица?..

А вот Максим всегда перед нею. Так ясно его представляет, будто минуту назад видела…

Симпатичный он. Зойка еще тогда перед именинами во Дворце на вечере, когда девчонки показали ей на него, сразу обратила внимание и запомнила. Понравилось, что он большой, сильный и спокойный. Безмятежный такой и светлый, как июньский день. В тот вечер они даже не познакомились, не разговаривали.

Дима на разговоры больше горазд. Конечно, он студент, да и не просто какого-нибудь вуза, а консерватории. И из семьи интеллигентной.

У Максима, говорят, родители тоже были интеллигенты. Но теперь он один. Страшно, наверное, совсем одному быть на белом свете… Оттого и неразговорчивый такой.

Пронзительный звонок из прихожей стеганул по нервам — Зойка вздрогнула.

Это отец. После долгих сопений, покряхтываний в темноте подле вешалки мелькнула в дверном стекле его всклокоченная, взопревшая под шапкой голова. Увидев, что Зойка спит, Голдобин осторожно отворил дверь и на цыпочках, морщась от боли в ногах, прошел через комнату. Прищуренные Зойкины глаза разглядели красные стоптанные носки, связанные мамой. Через минуту, уже переодетый, отец прошлепал обратно. Зойка слышала, как он спросил:

— Не заболела дочь-то у нас?

Зойка рывком натянула на голову одеяло, сунулась опять в диванный угол.

Что на самом деле с ней творится? Вроде бы все в порядке, все ладно, а сердце ноет. Тоска какая-то. И никуда не тянет, никуда не хочется. И мысли все белыми лоскутами…

Может, погода виновата? Погода на дворе мозглая, снег выжарило за какую-нибудь неделю, а потом устоялась занудливая мокрядь — небо в дырочках…

Из кухни донесся сипловатый голос отца. Он рассказывал о каком-то собрании и хвастал, что ему удалось всех «повернуть на свою точку зрения». Старик любил прихвастнуть; женщины в доме в таких случаях только перемигивались.

Вдруг Зойка услышала фамилию Максима… Насторожилась. Спрашивала громко мать:

— И чего ты прилип к Крыжову? Чем он виноват? Поругался с тобой, так ты и запомнил, мстишь теперь? Парень с чистой душой заявление подал, а вы? Сидорчука вон без всяких приняли, а ему, думаешь, партия нужна? Карьера твоему Сидорчуку нужна! И-эх, старый ты, старый!.. Хорошему парню дорожку затенили.

— Да никто не затенил, — буркнул отец. — Пусть сначала уважать кого следует научится!

— Ишь ты, уважа-ать! Уважать одно, знаю, тебе другое надо. В тебе культ сидит, вот что!..

— Что-о?

— Ничего.

В кухне установилось грозовое молчание. Вот-вот оно прорвется громом, молнией, бурей, и не так-то легко будет усмирить бурю. Зойка прислушалась, затаив дыхание. Часики на руке, прижатой к подушке, отстукивали громкие секунды. На кухне же было тихо.

Зойка бесшумно, котенком, спрыгнула с дивана, в одних чулках подбежала к двери. Откинув толстую штору, выглянула в коридор.

Мать стояла у окна спиной к Зойке. А отец? Зойка взглянула на него и теперь уже по-настоящему испугалась. Отец навалился боком на стол и тяжело дышал.

«Папа!» — хотела позвать она, но тут обернулась мать, пристально посмотрела на мужа и спросила тихо:

— Ты что, отец?

Вмешалась Зойка:

— Сердце, папа? Да?

Она бросилась в спальню, торопливо перебрала в тумбочке пузырьки с лекарствами, нашла «зеленинские», еще что-то с трудным названием и снова к отцу.

Потом отец лежал на диване, где только что маялась Зойка, а сама она с матерью оставалась на кухне. Александра Тимофеевна, виновато помаргивая покрасневшими веками, вполголоса каялась:

— Забываю все, что болеет, не сдерживаюсь. С ногами все хуже и хуже. Теперь вот и сердце еще…

— А что вы о Крыжове говорили, мама?

— В партию Крыжов подавал, а отец против выступил. У отца-то нашего авторитет! Ну, того и обидели, поворот дали. Очень переживает парнишка… Ты ведь знаешь его?

Зойка кивнула, слегка покраснев.

— Жалеешь?

— Жалею.

— Нервный отец стал. Совсем больной. Нельзя ему работать… Ну-ка подойди к телефону, звонят!

— Сейчас.

Зойка побежала в комнату. Сорвав трубку и прикрыв ладошкой рот, ответила: «Слушаю…»

Спрашивали Голдобина, и голос был страшно знакомый. Зойка сказала, что отец болен, подойти не может… И вдруг узнала: «Максим! Забыв предосторожности, громко позвала в трубку:

— Максим! Ты слышишь меня? Это я, Зоя!.. Слушаешь!

На другом конце провода ответили не сразу. Наконец, донесся спокойный голос Крыжова: «Здравствуй…»

XV

Как-то, еще осенью, возвращаясь поздно вечером домой, Максим с улыбкой наблюдал за одним из прохожих. Пожилой дядька в расстегнутом пальто, не разбирая дороги, ступал прямо в подсвеченные фонарями лужи и все время что-то бормотал себе под нос. Максим шел вровень с ним квартала два и слышал:

— Я докажу!.. Я все равно докажу!..

Был он, вероятно, под хмельком, но к концу совместного пути, вникнув в бормотание, Максим понял, что дело-то, в общем, не в винных парах: человека обидели, где-то на собрании крепко покритиковали.

Максиму тогда было смешно. А нынче он и сам поймал себя на том, что разговаривает вслух, обходясь без собеседника.

Впрочем, были и собеседники. На другой день после собрания он разговаривал с Кабаковым. Кабаков, обняв его за плечи,