Кержачка - Альберт Сергеевич Яковлев

— Ну как поживаешь, Крыжов?

Максим ответил, натянуто улыбаясь:

— Нормально. Новостей особых нет… А те, что есть, тебе известны, Александр Андреевич.

И скривил губы. Голдобин понял. Все эти минуты он сидел, глядел на парня и думал. Мысли его располагались примерно в таком порядке: «Совсем чужой человек. Пацан… А покоя из-за него нет. Въехал в его, голдобинскую жизнь, как паровоз… В цехе из-за него портишь нервы. Дома тоже неприятности. Зойка тому виной? Нет, не похоже. Никто он ей пока, да и будет ли…»

— Так, так!.. — проговорил вслух. А когда жена и Зойка вышли из комнаты, спросил напрямик:

— Ты, что, все в обиде на меня?

— А как ты думаешь, Александр Андреевич?

— Думаю, что обижаться нечего. Я прав был.

— Не во всем.

— В чем не прав?

— С самого начала. Я же говорил тогда, на партбюро.

— Помню, что-то там о формализме. И до сих пор не признал ошибку?

— Не признал.

— Вон как ты!.. — сожалеючи покачал головой Голдобин. — Тебе говорят, а ты все на свой лад. Гордый! — И отрубил убежденно: — Значит, правильно тебя наказали!

Заметил, что Максим с силой вдавил локти в скатерть, даже стол скрипнул. Помолчав, спросил как можно спокойнее:

— Ну в чем все-таки я не прав, по-твоему?

Максим, глянув исподлобья, не сразу разомкнул крепко сжатые зубы.

— Сначала скажу, в чем не прав я… Горячиться не следовало мне, раз! Из бригады бежать не следовало, два! В-третьих, нужно было настоять, чтобы спор наш с тобой вынесли на собрание… Люди поняли бы!

— Уверен?

— Да!.. Ну, а теперь, в чем ты не прав, Александр Андреевич! С тем самым твоим «почином» партком поступил все же формально. Если уж инициатива снизу, так пусть она будет снизу. Поговори сначала с рабочими. Люди не дураки, поймут, надо — сделают! К чему эти команды!

— Оратор ты… Не любишь команды?

— А кто их любит! Ну, ладно, если еще команда дельная…

— А тут?

— Какая же дельная, если провалился почин. Пошумели, пошумели, а теперь и не вспоминают.

— Две тысячи экономии по цеху — шум? Эх, Крыжов, Крыжов!..

Не сдавался старик, хотя давно уже сам себе признавался, что напортачил: «Поспешишь — людей насмешишь!..» И болезнь у него за последнее время тоже небось взыграла от переживаний этих… И люди теперь, казалось ему, поглядывают на него косо. Недаром радовался, что помянули вчера на собрании добрым словом… Могли и не помянуть… А Крыжов, похоже, утешает…

— А все можно было сделать по-человечески, Александр Андреевич!.. Норму повысить — не самоцель. Верно ведь?

— Не понял.

— Ну что такое взять и повысить норму? Вынуть из кармана рубль и отдать его государству. И что из этого? Попроси государство, и так дадут, никто не откажет. Только государству не рубль этот нужен, оно не бедное. Производительность нужна, вот что! В этом цель! Значит, прежде чем шум подымать и за рублем в карман лезть, нужно было подготовить почин этот. Резерв посмотреть, точный план составить, а не так с бухты-барахты!..

— Составляли же план! — хмуро оправдался Голдобин, а в памяти в это мгновение — разговор в парткоме, с Рублевым, с Климовым…

— Бумажный план!.. Да еще и не в этом дело, Александр Андреевич. Начинать надо было не с нас, а с механических цехов. Я разговаривал с ребятами оттуда. Кое-кто мог бы на пятьдесят — не на десять, а на пятьдесят! — процентов норму свою повысить. Однако не повысили, приберегли! Там надо было начинать, Александр Андреевич. И тоже по-человечески, с разговором…

— Ну, а вот решили с нас начинать, с меня! — выпрямляясь на стуле, ухмыльнулся Голдобин.

— Почему же?

— Потому что новатор я. Всегда новатором был!.. — внушительно объяснил Голдобин.

Александра, перетиравшая тарелки на свободном конце стола и слышавшая последние слова, заметила насмешливо:

— Хвасту-ун!..

Зойка, помогавшая ей, весело хихикнула, а Голдобин вдруг понял, что сказал сейчас глупость. И выдал себя. С ног до головы выдал. Он даже побагровел, и сердце заколотилось, как утром, на демонстрации. Только утром настроение было хорошее, а сейчас совсем не то…

— Зойка, включи-ка телевизор, — попросил он, — праздничный концерт посмотрим.

XVIII

Максима вызвал к себе начальник цеха Климов.

— Пойдешь, Крыжов, в свою старую бригаду.

— К Голдобину?

— Вместо Голдобина. Заболел Александр Андреевич.

Максим, размазав пот на лбу, усмехнулся:

— Получше не нашли кого?

Климов поглядел тяжело:

— Не балуй, Крыжов!..

— Я и не балую, Иван Васильевич! Просто мне удивительно: то вы мне не доверяете, то вот, пожалуйста!..

Климов грузно откинулся на спинку стула:

— На партбюро намекаешь? По-моему, о том договорились! А завтра утром приходи и принимай бригаду.

В тот же день, встретив Зойку, Максим спросил:

— Как отец?

— С каких пор отец тебя интересовать стал?

— Да вот, вместо него работать предлагают… Временно, конечно.

— Иди! По-моему, и он хотел этого…

— Гнев на милость?

— Не знаю.

Они разговаривали в крохотном сквере у трамвайной остановки «Заводоуправление». Сквер обычно пустовал, ожидающие трамвая толпились на узкой бетонной полосе напротив и не могли никого и ничего видеть из-за кустистой зелени.

— Погуляем?

— Да не знаю…

— Собрался куда-нибудь!

— Нет, а ты?

— Я к подружке. Хочешь вместе? Да пойде-ем!..

Максим молчал, раздумывая…

Накануне он получил письмо из Владивостока. Станислава писала:

«Максим, здравствуйте! Вряд ли Вы ждали письмо от меня. Но пишу его только для того, чтобы по-доброму закончить наши отношения. Вы слишком тепло и искренне ко мне отнеслись, поэтому я чувствую необходимость объяснить и свое поведение, и свое отношение к вам.

Вы сделали мне предложение тогда, когда на смену потрясению и горю первого времени после разрыва с мужем и смерти мамы там, в Вашем городе, пришло успокоение и одиночество. То одиночество, в котором бываешь особенно недоверчив и чувствителен к любому сочувствию.

Что я Вам нравлюсь, я поняла сразу. Поняла, что Вы искренне хотели помочь мне… Но я всегда любила одного человека, своего мужа. Ваше человеческое сочувствие и Ваша доброта, и влюбленность, которые вылились в этом: «Я вас люблю. И выходите за меня замуж», — покорили. Я ведь понимала, что только действительно любя человека, можно вот так, не оглядываясь на ребенка и мои прежние отношения, да и разные там слухи, сказать такие слова.

И все это было так по-мужски сильно и по-человечески добро, что не хотелось отказываться, жаль было терять Вас, сильного и доброго в моем-то одиночестве и затерянности, хотя я и знала, что люблю другого.