Кержачка - Альберт Сергеевич Яковлев

Последние слова он сказал вслух. Но и сам не услышал их. Заревел гудок. Оглушил. Завод подымал смену.

Не дойдя до общежития, Максим свернул к проходной.

XX

Голдобин болел долго. Отцвела белая черемуха в заводском парке, куда Максим выбирался в редкие теперь свободные часы (чаще один, иногда с Зойкой), и снова, как всегда после цветения, потеплело, а Голдобина все не было, и Максим продолжал работать в его бригаде.

Поначалу чудно́ было: к людям, которых хорошо уже знал, с которыми работал год, приходить чужим, «начальством». Через день-два это ощущение прошло. Снова стали своими и неразговорчивый старательный Ветлугин и ветрогон Красавчик, с вида и по возрасту совсем пацан, а о Сеньке Чурилёве и говорить уже нечего.

— Наши рады, Максим, что тебя поставили! — сообщил тот однажды доверительно по дороге домой.

Максим в добром порыве обнял его на ходу за плечи, встряхнул.

— Надоел старик всем до смерти! Понимаешь? — продолжал Сенька откровенничать.

Максим не поддержал его, промолчал. Сейчас он далек был от настроения той ночи в доме Голдобина, старик уже не казался ему таким распрекрасным, но и плохо, как раньше, о нем не думалось.

Сенька уловил холодок. Вынырнув из-под руки Максима, спросил с ехидным участием:

— Ты, случаем, не в зятья к нему готовишься?

— Н-нет! — рассмеялся Максим. — Не в том дело.

— А в чем?

— Да как тебе сказать, Семен… — И неожиданно свел на шутку. — Просто поработал на его месте, помаялся и решил, что с вашим братом нельзя иначе!..

— Ах, уже с нашим братом!

— Ну, хватит, хватит!..

За год, живя вместе, они ни разу не поссорились. Старшинство Максима Сенька признал с первого дня, так и установились отношения: внешне «на равных», а на самом деле Максим для Чурилева — непререкаемый авторитет.

— Может быть, ты женишься? — вернулся Максим к прежней теме. — Что-то письма тебе часто пишут! Маша?

Сенька отмахнулся:

— Нужна она мне такая!..

Серьезно, скорее строго, Максим возразил:

— Какая такая? В том деле еще разобраться нужно. Мало ли что наши юмористы понапишут и понарисуют. Девчонка же еще! Нетрудно голову заморочить! Может, и не так все было… Не так?

Сенька не ответил, но оттопыренные уши его порозовели. А Максим в эту минуту подумал о Зойке. Вот ей-то он, кажется, голову и заморочил! А зачем? Сеньку-то вот учит, а сам? И вздохнул тяжело: «Что-то нужно делать!».

* * *

Голдобин вышел на работу в конце мая. Придирчиво осмотрел все, «двухтонку» чуть ли не ощупал. Часа полтора изучал выработку за каждый день и, похоже, остался доволен. При Климове пожал Максиму руку:

— Спасибо, Крыжов. Марку ты мою не уронил!

Максим в тон ему, дружески, ответил:

— Ваша школа, Александр Андреевич!

— То-то же! — принимая его слова за чистую монету, поддакнул Голдобин.

Максим вопросительно поглядел на озабоченного Климова:

— А мне куда теперь?

— Не знаю, что с тобой и делать! Возвращайся пока на старое место, к Кабакову, а там что-нибудь придумаем.

Максим молча пожал плечами. Рядом сопел Голдобин. Максим проглотил вставший в горле комок и проговорил хрипло:

— В таком случае дайте отпуск на три дня. Впрочем, мне положен отгул за этот месяц.

Климов, ероша седые волосы на затылке, поглядел-поглядел на Максима — думал он о чем-то своем — и сказал, наконец:

— Ну, если положено, то гуляй.

XXI

В Черемшанку Максим выехал рано утром. Часа через два сошел с электрички на узловой станции, в ожидании походил по чистенькому перрону, почитал газеты, присев на чугунную скамейку в конце перрона, и вскоре уже ехал дальше.

Вагон рабочего поезда, в котором ему предстояло добираться теперь уж до самой Черемшанки, был старый, довоенного образца, с вытертыми добела скамейками и откидными столиками. И было в нем душно. Максим тряхнул обеими руками раму, но пыль, забившаяся в проем за десятилетия, так и не дала открыть окно.

Он перешел в соседнее купе. Там окно было открыто, и теплый ветер задувал с гор. Напротив сидел парень, Максим кивнул ему и — к окну.

Поезд не спеша переваливал горы, вблизи по-весеннему умытые свежестью, ярко-зеленые, а подальше — темные, на горизонте же совсем черные глыбились вершины. Вдоль полотна, внизу, вклеилась в мягкую траву желтая тропинка и вьется-вьется нескончаемо от столба к столбу…

Максим ехал в страну своего детства, и приятное чувство освобождения от всего будничного, владевшего им сегодня с утра, с момента отъезда из дому, сменялось сейчас легкой грустью и нетерпеливым желанием скорее приехать. Он стоял у окна, навалясь локтями на раму, и ни о чем другом, кроме предстоящей вот-вот встречи с полузабытыми местами, кажется, и думать не мог.

Лишить бы нас печального пристрастья

Вновь посещать знакомые места…

Это вполголоса, насмешливо процитировал за спиной сосед. Максим обернулся, ожидая, что он еще скажет. Теперь Максим разглядел его.

По возрасту тот был и парень и не парень. Худой, белобрысый, борода то ли сбрита, то ли еще не выросла. Улыбался без хитрости, выказывая белые зубы. Лицо чистое, но по углам рта матерые складки. Худ был так, что ковбойка в красных клетках спадала с плеч, как парус в безветрие.

— Угадал? — довольно рассмеялся он, откидываясь спиной на переборку.

«Иди ты!..» — подумал Максим: неприятно, когда за тобой подглядывают. Но, взглянув на открытое лицо парня, передумал и подтвердил:

— Угадал!

— Ну, раз угадал, давай знакомиться! — и парень протянул Максиму длинную руку. — Маркин… Виктор.

Максим назвал свою фамилию, и Виктор, припоминая, покачал головой:

— Нет, не слышал таких. Гамаюн?

— Да не совсем…

«Гамаюнами», помнил Максим, называли в Черемшанке местных жителей, аборигенов, кержаков. А какой же он кержак?

— Родился я в Черемшанке, — объяснил он. — А отец с матерью мои незадолго до того приехали сюда. Да и… уехали скоро!

— Ну это неважно, что отец с матерью. Главное, что ты здесь родился. Я это угадал.

И Виктор в шутливой радости, прихлопнув, погладил ладонью ладонь.

— Я же цыган, ты знаешь! — продолжал он. — Бабушка у меня была цыганка, а я в нее. Очень достоверно гадала!

«Трепа-ач!..» — поморщился Максим. Какой там цыган! Русак и русак, и бледные уши торчат из-под коротко стриженных белых волос.

— А если серьезно, — сказал Маркин, перестав смеяться, — то мне очень хорошо понятно твое состояние. Ты родился здесь и много лет не приезжал. Да? Я понимаю. Я вот только четыре года не был дома. Это в