Кержачка - Альберт Сергеевич Яковлев

Станислава на окраине в построенном до войны деревянном доме. Поднялись на второй этаж. Максим надеялся втайне, что его пригласят, но Станислава мягко и, как показалось Максиму, понимающе улыбаясь, протянула руку в перчатке.

— Спасибо. До свидания, Максим.

Дня через три, отоспавшись после ночной смены, Максим, теперь уже не ожидая приглашения, сам нагрянул к Станиславе домой.

В темном дворе, где стыло развешанное на веревках белье, он задержался, гадая: дома или не дома? Потом поднялся по неосвещенной лестнице и постучал в дверь, перекрещенную по кошме планками.

— Кто? — спросил голос через дверь, и сердце Максима покатилось: «Дома!» Он даже не сразу ответил. Но Станислава уже открыла дверь и, увидев Максима, протянула удивленно: — Вы-ы, Максим!

Максим стоял, опустив отяжелевшие сразу руки, и улыбался, Станислава тоже улыбалась, обрадованно, будто ждала. Бледное лицо ее порозовело и сделалось под цвет старенького сарафана, туго стянувшего девически тонкую талию.

— Проходите, Максим!

И Максим перешагнул порог.

В желтом коридорном свете успел он заметить лишь ободранные сундуки вдоль стены да корыто на гвозде — и это никак не увязывалось со Станиславой, женщиной, по его представлению, совсем из другого мира. И то, что минутой позднее он увидел в ее комнате — обстановку далеко не роскошную! — тоже не очень-то увязывалось со Станиславой. Пусто. Посередине круглый стол, а на нем под низкой лампочкой грудой книги. Перед его приходом Станислава, очевидно, что-то писала: перо рядом с ученической «непроливашкой» влажно блестело.

— Я не помешал, Станислава?

— Помогли даже! — засмеялась она, заглядывая в зеркало. Я так устала сегодня… Да раздевайтесь вы, пожалуйста!

Повесив на гвоздь пальто, Максим прошел к столу, с любопытством тронул раскрытый том: «Творчество Достоевского…»

— Решила подогнать немножко, к сессии! Да уже очень скучно стало!

— Университет?

— Да, передала документы сюда… В ваш. А начала во Владивостоке, тоже на заочном.

Действительно, ни черта он не знал о Станиславе. Приехала она сюда из такой дали, с Востока… А почему?

— Долгая история, — поморщилась Станислава. — Не хочется рассказывать!

— Ну, а все-таки, Станислава! — настаивал он, понимая, что это и не очень-то тактично. — Расскажите!

— Потом, Максим! А сейчас… Хотите чаю?

— Не стоит, Станислава! — Максим вспомнил Зойку и как в последний раз чай с нею пил и предложил вдруг: — Чаю не стоит, а может быть?.. Я могу…

— В аэропорт, да?

Максим уловил шутку и поднялся, чтобы одеться. Станислава жестом задержала его:

— Ходить не нужно. Если хотите, у меня есть.

И достала из-за дивана початый коньяк. Максима почему-то не обрадовало это обстоятельство: нехорошо немножко, нечисто стало на душе.

— Только вот больше ничего нет! — развела руками Станислава. Мелькнули в легких рукавах худенькие локти.

Максим молча выложил на стол купленную по дороге плитку шоколада.

Она не удивилась. Осторожно взяла шоколад и, держа его в одной руке, на ладони, как бы взвешивая, а другой опершись на спинку стула, прочитала медленно и тихо:

Я не знаю,

Что такое «независим».

Мы зависим от случайных

Слов и писем,

От чужого

Невнимательного взгляда,

От тяжелой

Плитки шоколада…

Максиму даже не по себе стало от этих медленных, как капли, падающих слов.

— Это… ваши стихи, Станислава?

Она подняла серьезное лицо:

— Нет, не мои, Максим. Я писала хуже.

— А чьи же?

— Одной женщины. Прочитала недавно ее стихи и о ней. И запомнилось.

Она еще что-то говорила о стихах и о той женщине, а Максим молча смотрел на нее, любуясь и думая. «Кто же ты такая, Станислава?» — спрашивал он мысленно, а вслух не спрашивал: все равно не ответит, отшутится, посмеется. И он сказал нарочито весело, затем только, чтобы поддержать этот не совсем уверенно завязавшийся разговор:

— Почему же вы бросили писать стихи, Станислава? Я не верю, что у вас бы не получилось!

— Почему «не получилось бы»? Просто не получилось! — рассудительно поправила она.

Вот так они и разговаривали, как люди совсем малознакомые. Станислава не открывалась больше, не пускала в себя. А Максим наблюдал лишь и думал.

Потом кто-то забарабанил в наружную дверь. Сын!.. Станислава, будто ждала, вскочила, помчалась открывать.

Володя, конечно, уже предупрежденный, вошел в комнату важно, но карие его глазенки на раскрасневшейся рожице, туго стянутой меховыми ушами, горели любопытством. От дверей сказал:

— Здравствуйте! — И представился солидно: — Владимир.

— Здравствуй, Володя! — серьезно ответил Максим и, подойдя, протянул руку.

Володя понравился ему. Парнишка очень живой. Был у него крохотный нос в веснушках. Освоился мальчик молниеносно. Через пять минут буквально «прилип» к гостю, не отходя от него ни на шаг. Станислава сделала сыну одно-другое замечание, но он не унимался. Так и не отходил от гостя. Потом с грохотом вытянул из-под кровати старый чемодан с игрушками, похвалился крокетом и вдруг — мать в эту минуту вышла из комнаты, — с самого дна чемодана, из-под игрушек, вытащил поломанную фотографию.

— Что это у тебя там? — заинтересовался Максим, протягивая руку.

— Это мой папа! — шепнул Володя, оглядываясь.

На снимке был изображен морской офицер, капитан третьего ранга. Белый чехол фуражки резко оттенял черноту бровей.

Вошла Станислава, и Максим спрятал фотографию под стол, а потом незаметно — не подводить же человека! — сунул ее Володе.

Станислава, кажется, ничего не заметила. Нет, заметила! — понял Максим, — и догадалась. Она чуточку-чуточку покраснела и сразу, скрывая смущение, отошла к зеркалу.

«Что в том особенного? Почему она так?» — подумал Максим.

Скоро Володю отправила спать. Мать постелила ему на диване, он поворочался, путаясь в простынях, и заснул. Максим, пока мальчишку укладывали, так и не мог решить: пора или не пора ему уходить; взял с этажерки книгу, тот же самый том о Достоевском и листал его.

Станислава, освободившись, подсела к столу. Подперев узкой ладонью щеку, задумчиво глядела на Максима.

— Так расскажите же, Станислава! — тихо попросил он, не подымая головы от книги.

— Что, Максим? Вам, по-моему, и так все ясно. Не правда ли? Ну, была семья, муж… Не стало семьи. Кто виноват? Не знаю. Может быть, я… Не нужно об этом! — И сразу переводя разговор на другие рельсы: — А что вы там изучаете? Понимаю! — И с каким-то ожесточением: — Критикуют бедного Достоевского? Нельзя писать о страдании, да? А если…

Было в голосе Станиславы что-то такое… Сейчас или засмеется, или заплачет.

— Ну почему же нельзя писать? — серьезно возразил Максим. — Ведь пишут же…

И брякнул вдруг неожиданно для себя:

— А вы много страдали, Станислава?

— Я? Нет, Максим. Я только, только…

И Максим с ужасом заметил на ее глазах слезы.

— Станислава! — Он тяжело