Кержачка - Альберт Сергеевич Яковлев

ли Голдобина кривила душой. Максим всмотрелся в нее — крепкую, полнолицую, вгляделся в честные, молодо сияющие глаза и подумал: не хитрит, не притворяется… Не умеет притворяться!

— Александра Тимофеевна, — сказал он, — надеюсь, мы не будем с вами ссориться, как с Александром Андреевичем…

Голдобина засмеялась.

— Не заглядывай вперед, милый! Мало ли что!.. — И сразу посерьезнела: — Вон Кабаков идет… Скажет, куда тебе вставать.

Повернувшись к Кабакову, Максим все же краешком глаза уловил, как ловко взобралась немолоденькая Александра на высокое сиденье машины, похожей на первобытный автомобиль, и как уверенно взялась за рычаги. Подошел Кабаков. Сжал руку Максима крепко, будто проверял силу и надежность новичка, и близко заглянул ему в глаза.

Оба знали друг друга около года, с того времени, как Максим пришел в цех. Кабаков был здешним, на Уральском заводе работал с мальчишеских лет и, работая, беспрерывно учился. Сейчас он, кажется, заканчивал политехнический институт. Этот коренастый, белобрысый, с моложавым лицом и энергичными движениями человек был симпатичен Крыжову. Верный своему характеру, Максим не очень-то «рассиропивался» перед ним, симпатии своей не демонстрировал, но, когда случилась ссора с Голдобиным, первой мыслью его, скорее подсознательным решением, было перейти в бригаду Кабакова.

Был между ними такой разговор:

— Возьми меня к себе, Николай Ильич!

— Возьму.

— Уже решил?

— Решил. У меня Шевцов на пенсию собирается, так поневоле решишь… Пойдем к Климову.

Климова не было, и все уладили с его заместителем Аркадием Ивановичем Чудиновым. Старенький Чудинов, поправляя очки в железной оправе, добродушно заметил:

— Думали материал о вашем скандальчике, Крыжов, передать в цехком, да ладно уж… Ты, я слышал, в кандидаты партии подал? Вот там и поговорим!..

Поздоровавшись сейчас, Кабаков ничего не сказал Максиму и, как будто бы Крыжов работал здесь всегда, сразу приступил к делу.

— «Шестерку» дали? Отлично!..

Отковать «шестерку» — непростая штука. Кабаков быстренько расставил людей по рабочим местам, кивнул Максиму на место третьего подручного, ближе к молоту, в самом жару, и Максим обрадовался: он сразу же получил возможность показать себя, «свою работу».

— Давай, Саша! — махнул Кабаков Голдобиной, и та, торжественно, как на троне, восседая в кресле манипулятора (вместо короны — алая косынка), плавно тронула по рельсам стальную махину. Толстый хобот манипулятора, расцепив челюсти, ткнулся в розовое марево нагревалки, заглотил поковку, и, бойко развернувшись, надвинул ее, мгновенно начавшую «таять» в прохладном воздухе, на наковальню.

— Наложи! — негромко, но четко приказал Кабаков, и машинист Василий Горюнов, почти интуитивно выхватив из гула и шума привычную команду, надавил на рычаг и бережно, почти нежно, «наложил» трехтонной силы боек на мерцающую поверхность металла.

— Бей раз! — снова скомандовал бригадир, и снова Горюнов послушно передвинул рычаг.

Работа пошла. И хотя черед Максима пока не наступил, он внутренне напрягся, чувствуя, как вздрагивают мускулы, невидимо подчиняясь рабочему ритму, ритму молота. Он не отводил взгляда от поковки, которая под резкими ударами молота все сильнее и сильнее сплющивалась, и ждал момента, когда нужно будет заменить перегревшийся пуансон. Наступил этот момент, и его предельно напружиненные мускулы в одно мгновение включались в работу; хобот манипулятора оттянул назад заготовку, и Максим, а с другой стороны подручный Пермяков ловко подхватили клещами пуансон и рывком убрали его с наковальни. Еще мгновение, и новый штамп, негативно повторяющий шестерню, тем же сильным рывком был водворен на место. Максим уловил на себе взгляд бригадира, сначала беспокойный, настороженный, а потом ласково ободряющий, и, довольный, мысленно ухмыльнулся.

В перерыве Александра Тимофеевна, мягко спрыгнув со своего трона, спросила Крыжова:

— Ну как, милок, наломал рученьки? У нас не у отца, поковка не та… Потяжельше.

Максим, протирая ветошью дрожащие пальцы, молча посмотрел на нее. Чем-то она нравилась ему… Чем? Может быть, веселой иронией, мягкостью. И улыбкой своей, светом зеленоватых глаз напоминала она Максиму Зойку.

Груб он был с Зойкой тогда, по телефону… Верно. Но ведь сердцу не прикажешь! А сердце? Оно к другой тянется…

X

Сердце тянется к Станиславе. Не раз он видел ее во сне, тоненькую, голубую. Во сне она была нежна с ним; он просыпался, ощущая кожей лица ее теплое дыхание. Нехотя открывал глаза и долго лежал молча, вспоминая. Ему казалось, что все это было уже в действительности. Но в действительности этого не было.

В библиотеку он иногда захаживал. Станислава встречала его приветливо, но отчужденно. Как-то он пригласил ее в оперу.

— Вот как? — прищурила Станислава подчерненные глаза. — Вы, Крыжов, начинаете за мной ухаживать? Очень приятно!

Но в театр пойти согласилась.

Слушали «Половодье» — оперу, написанную здесь же, на Урале. Максиму она нравилась. Он неотрывно смотрел на расцвеченную сцену, правда, ни на минуту не забывая, что рядом Станислава и что ее тонкая в запястье рука покойно лежит на жарком бархате подлокотника, касаясь его руки.

А он не мог быть в покое. Станислава рядом, и музыка такая… В музыке — ключевая свежесть песен, родных, уральских, слышанных в детстве и остро напоминавших детство.

В антракте Станислава смеялась:

— Самодеятельность! Не так ли, Крыжов?

Максим взглянул на нее хмуро. И тут же хмурость слетела. Он не мог сейчас сердиться на Станиславу: так обаятельна, просто великолепна была она сегодня! Пушисты светлые волосы, упавшие на узкие плечи, на платье — черное, тонкой шерсти, в праздничном сиянии глаза, и нежно голубеют в улыбке ровнехонькие зубы…

Он возразил мягко:

— Ну почему же самодеятельность? Хороший спектакль, по-моему!..

И она вдруг согласилась, сказав серьезно:

— Да, Максим. Мне тоже нравится.

В антрактах они прогуливались по светлому кольцу коридоров в шелестящей толпе. Разговаривали мало. Станислава, замечал Максим, с любопытством и чуточку ревниво разглядывала нарядных женщин. Максима смешило это, он-то уж наверняка знал, что она красивее всех. Потом внизу, в сверкающем буфете, выпили шампанского, и Станислава еще более оживилась, совсем очаровав Максима.

— Поедемте после театра куда-нибудь! — предложил он.

— Куда?

— Н-ну… прокатимся! Можно в аэропорт. Там ресторан работает.

— Максим! — расхохоталась Станислава. — Откуда в вас этакое пижонство? Не ожидала! Рабочий класс и такие… штучки!

Максим догадался: шутит. Попытался уговорить, но Станислава отказалась наотрез.

— У меня же сын, Максим. Я оставила его у знакомых. Понимаете?

Максим кивнул. Он не знал, что у Станиславы сын, как, в общем-то, не знал почти ничего о ней… И сейчас, услышав о сыне, почувствовал одновременно отчуждение, вернее, «взрослую» недосягаемость этой женщины и теплое к ней сочувствие.

— Хорошо, хорошо! — покорился он. — Никуда не поедем… Сегодня во всяком случае.

В тот вечер он впервые проводил ее. Такси не нашли и долго тряслись в автобусе, разъединенные людьми. Жила