Поломка на краю галактики - Этгар Керет

– То есть теперь я вскрыт, – сказал я, слегка задыхаясь, – и больше ничего не стою?

– Не преувеличивай, – сказала Веред. – Но, скажем так, теперь ты стоишь немножко меньше.

Я спросил, когда вернутся ее родители, и она сказала, что у нас есть как минимум еще полтора часа. Я спросил, не против ли она потрахаться еще раз, и она дала мне пощечину. Не очень сильную, но болезненную. И сказала:

– Не говори “не против”, говори “хочешь”, дебил.

И через секунду добавила:

– Ты как верблюд, да? Ты думаешь, что выйдешь отсюда, а снаружи тебя будет ждать пустыня и бог знает когда ты в следующий раз доберешься до воды.

Потом она поймала рукой мой член и сказала:

– Не волнуйся, там не пустыня. В этом мире все трахаются и будут трахаться: уроды, дебилы, глупцы, все. Даже ты.

После того как мы потрахались снова, она проводила меня до двери и, открывая ее, сказала:

– Если ты случайно встретишь меня у фалафельной, или в кино, или в торговом центре с моим бойфрендом, не прикидывайся, что ты меня не знаешь, ладно? Ненавижу, когда так поступают. Просто скажи типа привет-привет, как будто мы знакомы, например, по скаутам, о’кей?

Я спросил, можем ли мы встретиться еще раз. Она погладила меня по лицу и ответила, чтобы я не обижался, но это просто не дело из-за Асси и всего такого. Из чего я заключил, что ее бойфренда зовут Асси. Я не собирался плакать, но расплакался. А она сказала:

– Ты просто невозможный, слышишь ты? Таких странных я в жизни не видел.

Я сказал ей, что плачу от радости, но она не поверила.

– Там, снаружи, не пустыня, – сказала она мне. – Ты увидишь. Еще натрахаешься вдоволь.

С тех пор я никогда ее не встречал. Ни в кино, ни у фалафельной, ни в торговом центре. Но если она случайно читает этот рассказ, я хотел бы снова сказать ей спасибо.

Tabula rasa[16]

Эуду

Грустная корова

А снился один и тот же сон. Этот сон снился ему почти каждую ночь, но по утрам, когда Гудман или одна из воспитательниц будили А и спрашивали, помнит ли он, что ему снилось, он всегда спешил ответить “нет”. Сон был не то чтобы страшным или постыдным – просто глупый сон, в котором А стоит на зеленом холме перед мольбертом и пишет акварелью открывающийся ему пасторальный вид. От этого вида у А во сне захватывало дух. А поскольку А попал в заведение еще младенцем, зеленый холм, скорее всего, был вымышленным – или реальным, явленным ему в презентации на уроке. И только одно мешало А получать от сна совершенное удовольствие – некая гигантская корова с человеческими глазами, которая вечно паслась рядом с А и его мольбертом. Было в этой корове нечто пугающее и отталкивающее: тянущаяся изо рта слюна, грустный взгляд, уставленный на А, и черные пятна на спине, которые походили не столько на пятна, сколько на карту мира. И каждый раз, когда А снился этот сон, в А просыпались одни и те же чувства: умиротворение, которое превращалось в маету, а затем в гнев, а затем в сострадание. В этом сне он никогда не делал ничего плохого, ни разу. Но всегда хотел. Он помнил, как искал во сне камень или другое оружие. Он помнил свое желание убить. И все-таки в конце концов он миловал ее. Он никогда не успевал во сне завершить рисунок. Всегда просыпался слишком рано, задыхаясь и потея. А потом не мог заснуть снова.

Своим сном А ни с кем не делился. Он хотел, чтобы хоть что-нибудь в целом мире принадлежало только ему. Окруженный этими пытливыми воспитателями, этими камерами, установленными в заведении, воспитанник почти ничего не мог сохранить исключительно для себя. И луг с удручающей коровой, которая разглядывала его, был максимально похож на секрет. Еще одна причина – не менее важная, собственно говоря, – по которой он ни с кем не делился своим сном, заключалась в том, что А по-настоящему не любил Гудмана. И тот факт, что ему удалось скрыть от Гудмана этот странный сон, был в представлении А маленькой и заслуженной местью.

Гудман

Почему из всех людей на свете А ненавидел именно человека, который помог ему в жизни больше всех? Почему А желал зла человеку, который взял его под свою защиту, после того как родители бросили А, и посвятил свою жизнь А и детям с похожей судьбой? Ответ прост и понятен: ничто в мире так не бесит, как зависимость от другого человека, и тем более зависимость от человека, который поминутно, старательно напоминает тебе, что ты в его власти. Таков был Гудман. Язвительный, властный, высокомерный. И каждая его фраза, каждый поступок ясно, однозначно сообщали: ваша судьба в моих руках и без меня все вы давно бы умерли.

Воспитанники в заведении принадлежали к разным расам, говорили на разных языках и мало общались между собой. Но в основе их биографий лежало одно: всех их в роддоме бросили родители, когда выяснилось, что они больны. У их генетического заболевания было длинное латинское название, но все называли его просто “старость”. Потому что от него младенцы старели в десять раз быстрее, чем обычные люди. От него они вдобавок развивались и учились гораздо быстрее обычных людей. И в результате уже к двум годам А знал историю в объеме десяти классов школы, заучил наизусть многие классические музыкальные произведения и писал картины на таком уровне, что, по утверждению Гудмана, мог бы выставляться в музеях и галереях внешнего мира. Но, как при всякой болезни, плюсы бледнели перед минусами. Воспитанники заведения знали, что мало кто из них доживет до десяти лет. Что они умрут даже раньше от старческих заболеваний: рак, инсульт, проблемы с давлением. Что их биологические часы будут упорно тикать с безумной скоростью, пока их изнуренное сердце не перестанет биться. Годами все воспитанники снова и снова слушали одни и те же печальные истории про свое младенчество. Истории, которые воспитатели пересказывали равнодушным тоном, каким читали сказки на ночь. Что матери воспитанников узнали о беде, как только те выбрались из материнской утробы. Что еще при их рождении матери предчувствовали дурной конец своих младенцев, только что появившихся в мире, который несся им навстречу.