Прощание с пройденным - Владимир Николаевич Крупин

Неужель и в 20‑м столетье справедливость не кончит со злом?

Неужель к небу тянутся ветви, чтобы, выросши, стать костылём?

В мире чертятся прежние планы – бросить нас к фашистским ногам.

Это значит – могилы как раны, это значит – окопы как шрам.

Это значит – невесты без милых.

Мир трехцветно будет обвит:

Белый с чёрным – гробы в могилах.

Белый с красным – бинты в крови.

Память горя – нужная горе, чтобы новых не было мук.

Дед со внуком в колясках, но вскоре

Из коляски поднимется внук.

АРМЕЙСКИЕ СТИХИ почти не сохранились. Но, дивное дело, сохранилась страничка, исписанная рукой брата. Он сохранил стихи, которые я посылал ему из армии в армию.

Батарея шумная разбежалась спать,

Я сижу и думаю, что бы вам послать?

Ну, стихи солдатские вам читать с зевотою,

А старьё гражданское помню с неохотою.

И в полночной тишине мучает изжога,

Засыпаю. Снится мне, что кричат: «Тревога!»

И прочёл сохранённое, и вдруг ощутил, что многие живут в памяти. Надо их оттудова извлечь. Первые армейские, когда ещё живой ракеты не видел, были бравыми:

Меня «тревога» срывала в любую погоду с постели,

Сирены ночь воем рвали, чехлы с установок летели.

Звёзды мигали спросонок, луна на ветвях качалась,

А где-то спали девчонка, со мною во сне встречалась.

Лихо. Всё врал: «тревога» не срывала и так далее. Да и какие девчонки. Уходил в армию, поссорясь с одной и отринутый другой. Потом были стихи покрепче.

Тополя хрупкий скелет у неба тепла молили,

Старшему двадцать лет. Взвод в караул уходил.

Штыков деловитый щёлк, на плечи ломкий ремень.

Обмороженных неба щёк достиг уходящий день.

Или:

Эх, жись, хоть плачь, хоть матерись:

Три года я герой.

Раз мы сильны – молчит война,

Раз мы не спим, живёт страна.

А я не сплю с женой.

Это я для одного «женатика» написал. Или:

Ты мне сказал: «Послушай, Крупин, – и сплюнул окурок в окно,

– Дай мне свой боевой карабин, хочу застрелиться давно.

Дальше шли мои зарифмованные уговоры отказаться от суицида, а завершалось:

– Мысли твои, чувства твои, как и мои рассказики —

Это в клетке казармы поют соловьи,

Это буря в ребячьем тазике.

И ему же:

Как разобраться в жизни хорошенько?

Ух, как она прибрала нас к рукам.

И нам с тобой, сержант Елеференко,

Служить ещё как медным котелкам.

По «заявкам трудящихся» сочинял частенько. Одно моё «творение» очень было популярным:

Упрёки начальства, заборы – мелочью стали ныне:

Сердце робость поборет, сердце в разлуке стынет.

Смирительную рубашку на гордость не примет сердце.

Я горд, от тебя, Любашка, мне уже некуда деться.

Это извлечение из середины стиха. А сочинилось оно «из жизни». Рядом с нашей сержантской школой в подмосковном Томилино (потом мы переехали в Вешняки) были огромные армейские склады – и нас, совсем зелёных, ещё «доприсяжных», гоняли туда. А нам и в радость. Это ж не полоса препятствий, не строевая подготовка. В этих складах были не только обмундирование, топливо, всякие запчасти, и еда была. Таких, похожих на пропасть, ёмкостей для засолки капусты мне уж больше и не увидеть. И там, на этих складах, моё свободное сердце, а когда оно не свободно у поэта, увлеклось учётчицей Любашей. Таких там орлов, как я, были стаи, но я-то чем взял: увидел у неё учебник литературы для школы. Оказывается, готовится к экзаменам в торговый техникум. Предложенная ей моя помощь ею отринута не была. Тогдашние экзамены требовали не собачьего натаскивания на ЕГЭ, сочинение требовалось и устный экзамен тоже. Ну, вот. Она жила в доме барачного типа недалеко от части. И я, я рванул в самоволку. Любовь делает нас смелыми. Там проволока была в два ряда и собаки. Но собаки были давно прикормлены, своих не трогали, а в проволоке были секретные проходы. А чтобы тебя часовой пропустил, надо было сказать пароль: «Рубите лес!» – а часовой отвечал: «Копай руду». И всё, и зелёный свет.

И вот я сижу у Любаши, и вот ей вручены мои стихи, и она: «Ах, это мне? Врёшь! Списал!» И вот надвигается чай, я развожу тары-бары про образ Базарова или ещё про кого, образов в литературе хватает. Далее – я не выдумал – дверь без стука открывается от пинка, и на пороге огромный сержантюга из стройбата. Любаша, взвизгнув, выпрыгивает в окно. Оно открыто, ибо это ранняя тёплая осень. Сержант хватает меня за грудки, я возмущённо кричу: «Ты разберись вначале! Я ей к экзаменам помогаю готовиться». На столе, как алиби, тетради и учебники. Сержант не дурак, понимает, что ничего не было. Садится. Из одного кармана является бутылка белой, из другого – красной. Выпиваем. Молчит. Знает, где что лежит у Любаши, ставит на стол. Закусываем. Ещё выпиваем. После молчания: «А знаешь, хорошо, что я тебя застал. Я же на ней жениться хотел. А если она так к себе парней будет затаскивать, что с неё за жена?» – «Я не парень, я репетитор». – «Кто?» – «Ну, консультант». Вернулся я в часть, и как-то всё обошлось, и пароль и отзыв. Только вот собаки облаяли, хотя и не тронули, не любят они пьяных.

Моё это стихотворение однополчане рассылали своим Любашкам, Наташкам, Сашкам (Александрам). Не у одного меня смирительную рубашку на гордость не принимало сердце. Они переписывали стихи, как бы ими сочинённые, для своих адресаток. Всё получалось хорошо, но иногда имя девушки сопротивлялось и не хотело лечь в строку. Как в неё поставить Тамару, Веру? Тогда в ход шли уменьшительно ласкательные имена: Тамара́шка, Вера́шка.

А раз меня засекли с книгой на посту. Чтение было увлекательным. Вот доказательство:

Вынесли прИговор – строгий выговор

И пять нарядов: читать не надо.

Шекспир сильнее? Чего? Бледнею:

Ужель уставов и даже взгляда всех комсоставов?

Так вероятно. Поймя превратно мои ответы,