Прощание с пройденным - Владимир Николаевич Крупин

– ОДНА ОДЕРЖИМАЯ, это при мне было, я послушничал, приехала в наш монастырь, еле-еле (очень за неё просила родня) была допущена ко причастию. Причастилась, её вырвало в ведро. А ведро вылили в помойку. Зима, мороз. Отец наместник узнал, меня благословил выдолбить всю помойку и вынести в мешках в реку. Архиерей узнал и действия архимандрита одобрил. Ещё бы! Это ж причастие. Ох, я долбил, долбил.

ОГЛУШИТЕЛЬНО, ЯРОСТНО чихает. «Эх, продирает, эх, хороша у свата молодушка! – Достаёт большой серый платок. – Фильтр грубой очистки. – Высмаркивается, достаёт белый платок. – Фильтр тонкой очистки. – Добавляет: – Чихание с утра – признак здоровья, чихание вечером – признак простуды. – И ещё чихает, и опять с присказенькой: – Здо́рово девки пляшут! От деда чихать научился. Он так чихал – у бабушки из рук кастрюля падала».

ИСПОВЕДЬ НА ВЕЛИКОЙ начинается с вечера. Всю ночь. Комары, костры. Приготовил, казалось, искреннюю фразу: «Каюсь в грехах, особенно в том, что понимаю, что грешу, но плохо их искореняю». – «Каешься? – сурово спросил высокий седой батюшка. – Да если б ты каялся, ты б уже тут рыдал, головой бы бился. Днесь спасения нашего главизна, это когда говорят?» – «На Благовещение». – «Правильно. И это каждый день надо говорить. День настал – спасайся! День спасения – это каждый день! Чего с тобой делать?» – Накрывает епитрахилью.

ОН ЖЕ: – ЧТО ВАЖНЕЕ – Рождество Божией Матери или любой другой праздник или день воскресный? Нынче совпало Рождество и воскресенье. Если бы Рождество было в другой день, конечно, пришли бы люди. А в воскресенье б было поменьше. Но ведь воскресенье – это Воскресение! Каждое воскресенье – это малая Пасха. В Воскресенье не можешь идти, значит, ползи! В церковь! На литургию! Болен, умираешь? Тем более ползи. Врачи сказали: три часа тебе осталось жить, и за эти три часа можно спастись. Помни разбойника на Кресте. А если у тебя в запасе не три часа, а три дня – это такое богатство!

НЕУЖЕЛИ СНОВА придётся жить в мире, где женщины ходят в брюках, курят, тащат за горло бутылку, накрашенные? Идут простоволосые, коротко остриженные, как после тифа. Думаешь так, когда идёшь в Крестном ходе с сестричками во Христе: все в платьях, юбках, сарафанах, все без косметики, все такие красивые.

Да, есть, есть красавицы. И всегда будут, пока будут верить в Бога. А эти, по собачьей кличке, гламур, эти куда? Этим всего быстрее к погибели.

МАМА: – «МНЕ мама говорила: «Дожила, дочка, соседи дороже детей». – «Почему?» – «Вас же никого нет, все далеко. А соседка заходит, воды принесёт». А тятя мой всё себя казнил, почему маму не спросил, кого ей жалко? Она умирала, её последние слова были: «Жалко, ой, как жалко!»

Я эту бабушку Сашу, маму мамы, помню. Маленькая, худенькая, звала меня Ова. «Ова, принеси из погреба крынку». Я приносил. «Ова, возьми ложку, всю сметану сверху счерпай, съешь». Всё ругала моего любимого дедушку, что он меня заставляет работать. Да разве он заставлял? Я сам рвался ему помочь. Он молчалив был. Но так помню, просто ощутимо помню, как он кладёт мне на голову огромную ладонь. Как шапку надевает. Это он так похвалил меня за то, что выпрямляю гвозди. Помню, боялся сказать, что промахнулся, и ударил молотком по пальцу, палец почернел. Прошло.

ИЕРУСАЛИМ, ДОМ УСПЕНИЯ Божией Матери. Скульптура в гробу. На православный взгляд, когда увидел впервые, не испытал прилива благоговения, рассматривал. Думал: всё-таки это католическое. А нынче опять был там. И бежит ко гробу женщина и кидается на колени и рыдает: «Мати Божия, Мати Божия!» И всё увиделось иначе.

ЕВДОКИЯ ПРО СВОЮ дочь: «Редчайшая сволочь! Развратница! Раньше меня невинности лишилась. С баптистами связалась. Потом эти хари в раме, бритые и в простынях. Вот такие хари. Привела их. Я чуть в окно не выскочила. Еле-еле не пустила на квартиру. «Дочь, у меня тут муж». – «Ну и что? Сколько их у тебя было. Давай его притравим, ускорим естественное угасание организма»!» – «Опомнись! Он же бросал сирень-цветы в моё полночное окно».

ПОЭТЕССА. МОЛОДОМУ редактору дали для редактирования рукопись стихов поэтессы. А он уже видел её публикации в периодике. Не столько даже на публикации обратил внимание, сколько на фотографию авторши этой – такая красавица!

Позвонил, она рада, щебечет, она сама, оказывается, просила, чтобы именно он был её редактором. Он написал редзаключение. Конечно, рекомендовал рукопись к печали, но какие-то, как же без них, замечания сделал.

Она звонит: «Ах, я так благодарна, вы так внимательны. Ещё никто так не проникся моими стихами. Знаете что, я сегодня семью провожаю на юг, а сама ещё остаюсь на два дня, освобождаю время полностью для вас, и никто нам не помешает поработать над рукописью. Приезжайте. Очень жду».

Бедный парень, чего только ни нафантазировал. Цветов решил не покупать, всё-таки он в данном случае лицо официальное, издательское. Но шампанским портфель загрузил. Ещё стихи проштудировал с карандашом. Там, где стихи были о любви, прочёл как бы к нему обращённые.

Он у дверей. Он звонит. Ему открывает почтенная женщина. Очень похожая на поэтессу.

«Видимо, мать её, не уехала», – решил редактор и загрустил.

– Я по поводу рукописи…

– Да, конечно, да! Проходите.

Он прошёл в комнату, присел. Женщина заглянула:

– Я быстренько в магазин. Не скучайте. Полюбуйтесь на поэтессу. – И показала на стены, на потолок. – Везде можете смотреть.

Ого, подумал редактор, как у неё отлажено. Матери велено уйти. Стал любоваться. А у поэтессы муж был художник, и он рисовал жену во всех видах и на всех местах квартиры. На стене – она, на потолок поглядел – опять она. И везде такая красивая и молодая. На двери в ванную она же, но уже в одном купальнике. Хотелось даже от волнения выпить. «Но уж ладно, с ней. Чего-то долго причёсывается».

Долго ли, коротко ли, возвращается «мама», весело спрашивает:

– Не заскучали? Что ж, поговорим о моей рукописи.

Да, товарищи, это была никакая не мама, а сама поэтесса. Поэтессы, знаете ли, любят помещать в журналы и книги свои фотографии двадцатилетней давности.

Что ж делать. Стали обсуждать рукопись. Поэтесса оказалась такой жадной на свои строки, что не позволяла ничего исправлять и выбрасывать.

– Ради меня, – говорила она, кладя свою ладонь на его руку.

Молодой редактор её возненавидел.

– Хорошо, хорошо, оставим всё, как есть. – Шампанское решил не извлекать.

– Музыкальная пауза, – кокетливо сказала она. Вышла, вернулась в халате. – Финиш работе, старт отдыху, да?

Но он, посмотрев на часы, воскликнул:

– Как?