За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

Сестра погладила ее по волосам:

– Скоро все закончится, и вы будете в порядке. Мужчины всегда паникуют.

Джип посмотрела на нее и тихо произнесла:

– Да? Видите ли, моя мать умерла, когда рожала меня.

Сиделка, посмотрев на еще бледные от боли губы роженицы, ощутила непривычный укол совести и, поправив постель, сказала:

– Ничего… такое бывает… то есть, я хотела сказать, к вам это не относится.

Увидев улыбку Джип, она призналась:

– Ну и дура же я.

– Если случится, что не выживу, я хочу, чтобы меня кремировали. Я хочу уйти как можно быстрее. Мысль о чем-то другом мне несносна. Запомните, сестра? Я не могу сейчас просить об этом отца: он расстроится, но вы должны мне обещать.

Сиделка подумала: «Такие вещи не делаются без составления завещания или какого-нибудь еще документа, но лучше пообещать. Мрачная причуда, хотя девушка отнюдь не выглядит мрачной», а вслух сказала:

– Очень хорошо, дорогуша, но только с вами ничего подобного не случится. Даже не сомневайтесь.

Джип снова улыбнулась и, помолчав с минуту, сказала:

– Мне ужасно стыдно, что я требую к себе столько внимания и заставляю людей переживать. Я читала, что в Японии женщины потихоньку куда-нибудь уходят и там ждут своего часа.

Сестра, все еще поправляя постель, рассеянно пробормотала:

– Да, это хороший способ. Но вас не ждет и половины невзгод, через которые большинство проходят. Вы в хорошем состоянии, и у вас все будет превосходно. – И подумала: «Как странно! Она ни разу не упомянула о муже. Такой не пристало рожать – слишком совершенна, слишком чувствительна, и лицо такое трогательное».

Джип пробормотала:

– Я хочу видеть отца. Пожалуйста. И побыстрее.

Сиделка, быстро взглянув на нее, вышла.

Джип, сжав кулаки под простыней, остановила взгляд на окне. Ноябрь! Желуди, палая листва, приятный сырой запах от земли. Желуди разбросаны в траве. В детстве она запрягала старого ретривера и каталась по лужайке, усыпанной желудями и мертвой листвой. Ветер еще срывал ее остатки с деревьев. На ней было коричневое бархатное платье – ее любимое! Кто назвал ее, увидев в этом платье, мудрой совушкой? Внутри все оборвалось – снова вернулась боль. Уинтон с порога произнес:

– Что, мой котенок?

– Я просто хотела узнать, как ты там. У меня все хорошо. Какой сегодня день? Ты поедешь на охоту, не так ли? Передавай от меня привет лошадям. До свидания, отец, – на всякий случай.

Он коснулся губами ее взмокшего лба.

В коридоре улыбка Джип словно маячила перед ним в воздухе: прощальная улыбка, но в кабинете на него вновь обрушилось страдание, сильнейшее страдание. Ну почему он не мог забрать эту боль на себя?

Его бесконечные хождения по ковру прервал скрип колес докторского экипажа за окном. Уинтон вышел в парадную и заглянул в лицо врача, совершенно забыв, что старик ничего не знал о причине его смертельной тревоги. Встретив доктора, Уинтон вернулся в кабинет. Злой ветер с юга швырял в окно мокрые листья. Именно у этого окна он стоял год назад и смотрел в темноту, когда Фьорсен приехал просить руки его дочери. Почему он не спустил этого фрукта с лестницы и не увез ее куда глаза глядят – в Индию, Японию, куда угодно? Она не любила этого скрипача, никогда по-настоящему не любила. Чудовищно, чудовищно! Горечь упущенных возможностей накатила на Уинтона с такой силой, что выдавила из него стон. От окна он перешел к полке с книгами. Там в один ряд выстроились те немногие тома, которые он когда-то прочел. «Жизнь генерала Ли». Майор вернул книгу на место и взял другую – роман Уайта-Мелвилла «Шалопай». Грустная вещь, грустный конец. Выпавший из руки томик с глухим стуком ударился об пол. С ледяной ясностью Уинтон представил себе, какой будет его жизнь, если утрата постигнет его во второй раз. Нет, Джип не должна, не может умереть! В древности мужчину хоронили вместе с его лошадью и собакой, как для последней доброй охоты. Этого у него никто не отнимет. Отчаянная мысль принесла успокоение. Присев, он долго смотрел на огонь, словно впал в кому, но лихорадочные страхи снова вернулись. Какого черта они не приходят, не скажут хоть слово? Что угодно лучше этого молчания, убийственного одиночества, ожидания. Что это за шум? Хлопнула парадная дверь. Скрип колес? Неужели чертов старикашка доктор решил потихоньку улизнуть? Уинтон вскочил с места. В дверях стоял Марки с какими-то карточками в руках. Уинтон быстро пробежал их.

– Леди Саммерхей, мистер Брайан Саммерхей. Я сказал, что вас нет дома, сэр.

Уинтон кивнул.

– И все?

– Пока ничего нового. Вы не обедали, сэр.

– Который час?

– Пять.

– Принесите мою шубу и портвейн, разожгите камин. Сообщайте любые новости.

Марки кивнул.

Странно сидеть в шубе у огня, причем в не такой уж холодный день. Говорят, жизнь продолжается после смерти. Уинтон ни разу не почувствовал, чтобы она еще где-то жила. Она жила в Джип. И если сейчас Джип… Собственная смерть – пустяк. Но ее! С наступлением темноты ветер улегся. Он встал и раздвинул портьеры.

В семь доктор спустился в коридор и остановился, потирая только что вымытые руки, прежде чем открыть дверь кабинета. Уинтон все еще сидел у огня, не шевелясь, съежившись под шубой. Он привстал и отрешенно посмотрел вокруг себя.

Врач сморщил лицо и, наполовину прикрыв веками выпуклые глаза – такова была его манера улыбаться, – сказал:

– Прелестно, прелестно. Девочка. Никаких осложнений.

Все тело Уинтона словно надули воздухом, он приоткрыл рот, поднял руку, но тут же, схваченный за горло привычкой длиною в жизнь, застыл в молчании. Наконец, закончив подъем из кресла, он предложил:

– Бокал портвейна, доктор?

Врач, пытливо взглянув на него поверх бокала, подумал: «Пятьдесят второй. Дал бы лучше шестьдесят восьмого – у того получше текстура».

Через некоторое время Уинтон поднялся наверх. Ожидая в другой комнате, он ощутил, как в душу снова вползает холодок страха. «Удачный исход – пациент умер всего лишь от истощения сил». В уши проник слабый писк ребенка, но не обнадежил его. Ему не было дела до нового существа. Сзади неожиданно возникла Бетти с ходящим ходуном бюстом.

– Что случилось, женщина? Не тяните!

Бетти, забыв о правах и приличиях, привалилась к его плечу и сквозь всхлипы промямлила:

– Она такая хорошенькая. Господи, какая она хорошенькая!

Оттолкнув от себя служанку, Уинтон заглянул в приоткрытую дверь. Джип лежала тихая и бледная. Огромные карие глаза неотрывно смотрели на