За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

Фьорсен погладил жену по волосам, и ее вдруг охватило сосущее предчувствие обморока – такого ощущения она прежде не испытывала. Снова открыв глаза, она увидела перед собой субъекта рыночной экономики – та что-то совала ей под нос и произносила звуки, складывающиеся в слова. «Какая же я дура!» – повторила несколько раз сиделка. Фьорсена в комнате не было.

Заметив, что Джип снова открыла глаза, сестра убрала нашатырь, положила ребенка рядом с матерью и со словами: «А теперь спать» – ушла за ширму. Как и все грубоватые натуры, она привыкла перекладывать досаду за собственные промахи на других. Но Джип не хотела спать. Она смотрела то на дочь, то на узор обоев, машинально пытаясь отыскать птицу в промежутках между бурыми и зелеными листьями – по одной в каждом втором квадрате, отчего птица всегда находилась в окружении четырех других. У птиц были зеленые и желтые перья и красные клювы.

Фьорсен, которого сиделка выпроводила из детской со словами: «Ничего страшного, всего лишь небольшой обморок», в унынии спустился вниз. Атмосфера этого темного дома, где его встречали как чужака, непрошеного гостя, была для него непереносима. Ему здесь была нужна одна Джип, а жена при первом же его прикосновении вдруг лишилась чувств. Неудивительно, что так мерзко на душе. Фьорсен открыл какую-то дверь. Что это за комната? Пианино. Гостиная. Тьфу! Камин холодный – какая жалость. Он отступил к порогу и прислушался. Ни звука. Серый свет в унылой комнате. В коридоре за спиной почти темнота. Что за жизнь влачат эти англичане: хуже зимы в его родной Швеции – там хотя бы жарко топят. Внутри вдруг все вскипело. Торчать здесь и пялиться на ее отца, на постную физиономию их слуги! Торчать здесь всю ночь! Джип, лежащая с младенцем в этом враждебном доме, больше не принадлежала ему. Стараясь не шаркать, он вышел в переднюю. Вот его пальто и шляпа. Фьорсен надел их. Где саквояж? Нигде не видно. Какая разница! Потом пришлют. Он ей напишет: объяснит, что обморок его расстроил, что он боится вызвать у нее новый обморок, поэтому не может оставаться в доме так близко от нее и в то же время так далеко. Она должна понять. Тут его охватила страшная тоска. Джип! Он так горячо ее желал. Желал быть с ней, смотреть на нее, целовать ее, ощущать, что она снова принадлежит ему. Открыв дверь, он вышел на дорожку и зашагал прочь с ноющим, неприкаянным сердцем. Это болезненное, дрянное чувство преследовало его на темной дороге до самого вокзала и в вагоне поезда. Его удалось немного стряхнуть лишь на освещенной улице по пути к Росеку. За ужином и после него, выпив особенного бренди графа, Фьорсен почти избавился от уныния, но по возвращении, уже в постели, снова навалилась тяжесть и продолжала давить, пока не пришел спасительный сон.

Глава 12

Поначалу Джип быстро и уверенно шла на поправку, что радовало Уинтона. Как заметила субъект рыночной экономики, его дочь была во многом обязана этим своему прекрасному телосложению.

Перед Рождеством Джип начала потихоньку выходить, а в рождественское утро старый доктор вместо подарка объявил ее полностью выздоровевшей и разрешил, если она захочет, вернуться домой в любое время. Однако после полудня Джип все еще нездоровилось, и весь следующий день она опять провела наверху. У нее вроде бы ничего не болело, просто напала отчаянная апатия, словно упадок духа произошел от понимания: ей уже по силам вернуться – осталось всего лишь принять решение. Так как никто другой не знал о ее сокровенных чувствах, все, кроме Уинтона, гадали о причинах ее хандры. Кормление ребенка грудью было немедленно прекращено.

И только в середине января Джип наконец вымолвила:

– Отец, мне пора возвращаться домой.

Упоминание о «доме» задело Уинтона, и он ограничился коротким ответом:

– Хорошо, Джип. Когда?

– Дом уже готов. Думаю, завтра. Муж все еще у Росека. Я не хочу ему сообщать. Проведу в доме два-три дня одна, пусть ребенок привыкнет.

– Хорошо. Я тебя отвезу.

Уинтон не стал выпытывать мысли дочери о Фьорсене: и так прекрасно знал.

Они отправились на следующий день и прибыли в Лондон в полтретьего. Бетти приехала на место еще утром. Собаки все это время оставались у тетки Розамунды. Джип скучала по их радостному визгу, однако обустройство Бетти и ребенка в комнате для гостей, превращенной в детскую, отняло у нее последние силы. Начало смеркаться, когда она, все еще в меховом манто, взяла ключ от музыкального салона и пересекла сад, чтобы посмотреть, как здесь без нее шли дела последние десять недель. Какой зимний вид принял сад! Как все не похоже на ту томную теплую лунную ночь, когда танцующая Дафна Глиссе вышла из тени деревьев. Как голы и остры сучья на фоне серого темнеющего неба, не поют птицы, ни одного цветка! Она обернулась и посмотрела на дом: холодный, белый, свет горел только в ее комнате и в детской, – там кто-то как раз отодвигал шторы. Листва осыпалась, открыв взору другие дома на улице, непохожие на своих соседей формой и цветом, – это так типично для Лондона. Холодно, зябко. Джип поспешила вперед по дорожке. Под окном музыкального салона выросли четыре маленькие сосульки. Они привлекли ее внимание. Проходя мимо, Джип отломила одну. Ей показалось, что внутри салона горит огонь – за неплотно задернутыми шторами мелькнул свет. Какая умница Эллен, что решила протопить камин. Джип вдруг остановилась как вкопанная. Огонь горел в салоне неспроста. В щель между гардинами она разглядела две фигуры на диване. В голове Джип быстро закрутились мысли. Она повернулась и хотела было убежать, но тут ее охватило какое-то сверхчеловеческое хладнокровие и она твердо посмотрела в окно. Фьорсен и Дафна Глиссе! Муж обнимал девушку за шею. Джип впилась в лицо балерины глазами. Приподняв подбородок и приоткрыв рот, та смотрела на Фьорсена взглядом, полным обожания, как жертва сеанса гипноза. Обнимавшая Фьорсена женская рука подрагивала – от холода? От вожделения?

В голове Джип опять что-то завертелось. Она подняла руку и на секунду задержала у стекла, потом, ощутив приступ отвращения, опустила и отвернулась.

Никогда! Она никогда не покажет ему и этой девице, что они заставили ее страдать. Пусть не боятся – она не станет устраивать сцену в их любовном гнездышке. Ничего не