Следующая остановка – «Пионерская-стрит» - Арина Павловна Обух

От Лины я знаю, что Антон – самый лучший и самый красивый. Но это, скорее всего, восприятие Лины, а не его данные.

Каждый день Лина видит много мужчин. Они приходят в барбершоп, садятся в огромное чёрное кожаное кресло, похожее на трон.

Вот на трон сел мужественный индивид. Сказал, что хочет «модную причёску, и всё». Видимо, у Эмиля Креветки скоро появится друг.

Лина сделала ему причёску, похожую на название игры «Море волнуется раз…».

– У меня был один клиент, которого я никак не могла уговорить побриться наголо. Ни в какую. У него на голове такая чёлка – он ею плешь закрывает. А череп у него, правда, хороший, лысина же не каждому пойдёт. В общем, который раз я его подстригла, уложила, он ушёл. Я, значит, подметаю, мою, а сама про его голову всё думаю. Села в кресло и как-то так громко на весь барбершоп вздохнула: «Как же меня достал этот кабриолет!..». Смотрю в зеркало, а он сзади стоит. Ураган поднялся – и его крышу-чёлку ветром откинуло, и он опять укладываться пришёл. И нарвался на комплимент. После моего «кабриолета» больше не приходит. Обиделся, наверное.

Помимо клиентов, в барбершоп приходят курьеры с цветами. Все барберы, как стая сурикатов, поворачивают головы в его сторону и замирают.

Напрасно. Букеты – всегда для Лины.

Когда Лина будет работать уже в другом барбершопе, все курьеры устремятся туда. Она быстро меняет барбершопы и съёмные квартиры. Очень быстрая жизнь, изменчивая.

Величина постоянная – только Эмиль Креветка. Вечный спутник.

Друзей у неё нет. Точнее, они появляются и исчезают. Мерцают. И Антон мерцает.

Вот опять замерцал: позвонил и сказал, что ждёт Лину у подъезда.

Наконец-то я увижу героя её романа. Мне как раз тоже нужно в город.

Мы спускаемся по лестнице, но идём каким-то необычным путём, Лина говорит, что так даже удобнее.

Выходим на улицу. Но с другой стороны дома. Чёрный ход, видимо.

– А где Антон?

– Он ждёт меня у парадной.

Лина прощается со мной и забегает обратно в подъезд.

Я чувствую себя Ириной Петровой. Я – пилот-женщина. Лина мне не доверяет.

Нет, лучше так: Лина не доверяет Антону.

* * *

Возвратившись домой, Лина как бы возвращается в саму себя. Молчаливая, тонкая статуэтка со странными знаками на шее. Какие-то шифры, иероглифы – язык эльфов.

– Я всё хочу тебя спросить, как переводится твоя татуировка?

– Нельзя говорить, а то не сбудется.

– А, тогда ладно, не говори, пусть сбывается.

Лина минуту молчит, а потом говорит перевод.

Хорошо, что я его уже забыла. Всё сбудется.

«Не входить! Обнажённая натура»

Это две мои любимые кариатиды. Сейчас они поправят причёски и снова будут держать небо.

Вообще-то кариатиды держат не небо, а балочные перекрытия. Фриз и карниз. В детстве я не понимала, почему этот непосильный груз мужчины возложили на таких красивых женщин… Но знания пришли, «постучались в двери», и на первом же курсе, на лекции по истории искусств, выяснилось, что это – кара, проклятие древних греков жёнам своих врагов. И хотя вся эта история давно ушла в Лету, кариатиды до сих пор отдуваются за грехи своих мужей.

А вот две мои любимые кариатиды действительно держат небо. Не балки. И служат исключительно красоте. А когда-то служили доходному дому Генриха Блокка, это он на последнем шестом этаже кариатид поселил.

Я представляю это дело так (крутится чёрно-белая плёнка): выходит господин Блокк на балкон – успешный финансист, прилежный семьянин. Смотрит свысока на Невский проспект; усы, довольная улыбка, не знаю. Всё у него хорошо, нельзя посочувствовать.

И вот каждый день он любуется видом, по-хозяйски огладывает Невский, курит сигару и считает деньги. Но однажды сбился со счёта: прогорел, обанкротился и повесился. Перешёл, так сказать, на седьмой этаж.

Последние, кто видел его живым, были кариатиды.

Эти кариатиды вообще много чего видели. Под ними течёт Невский, по которому сегодня плывут сплошные туристы, петербуржцы же минуют его, предпочитая метро: им некогда праздно шататься по главной улице города, и даже бронзовый Николай Васильевич, навсегда воскликнувший: «Нет ничего лучше Невского проспекта!» – стоит в сторонке, на Малой Конюшенной, и думает думу.

Мои кариатиды никогда не бывают одиноки. Это мои подруги, и я постоянно посещаю их, они знают обо мне всё. Время изрядно потрепало их полуобнажённые классические тела, да и на прекрасных лицах тоже оставило свои следы. Но в этом их очарование и подлинность.

Я не знаю, давал ли этим каменным женщинам Генрих Блокк какие-либо имена, но я называю их – Таисия Павловна и Ника.

Только Таисия Павловна и Ника вместо неба держали какой-то гигантский кусок фольги, изображающий небосвод.

* * *

Мастер по живописи сажает на подиум Таисию и Нику, а на дверь в аудиторию вешает табличку с восклицательным знаком: «Не входить! Обнажённая натура».

И все входят.

И никто не возражает. Художников не стесняются, как врачей. Да и потом, обнажённые натуры не чувствуют себя голыми: они – демонстраторы пластических поз, афродиты, амазонки, нимфы.

Скорее, табличка «Не входить!» защищает от сквозняка: чтобы меньше открывали двери.

Наши обнажённые натуры – разных возрастов. Есть юные, обычно изображающие амазонок с копьями (на самом деле это не копья, а палки от швабр: на них удобно опираться). Как правило, юные модели – это абитуриенты академии, они хотят запомниться преподавателям, а заодно бесплатно пройти курсы рисунка или живописи и заработать денежку (зарплата у демонстраторов пластических поз небольшая, но никто не брезгует). Кроме всего, некоторые нимфы удачно выходят замуж (если брак с художником можно считать удачей).

А вот натуру со стажем рисовать интереснее: она фактурнее.

Вот, например, Таисия Павловна. Она пришла в академию девушкой Таей. Была нимфой, лёгкой, летящей, а теперь она – кариатида с судьбой. Небо держит. Ника ей помогает. Ника помоложе. Наши любимые натурщицы.

Часы живописи проходят тихо, время от времени натура засыпает, роняя небо на пол.

По спине Таисии тянется к полу древнерусская коса цвета пшеницы, а на груди переплетаются провода от наушников. Иногда Таисия подвывает любимым мелодиям: «Ландыши… м-м-м-м… ландыши…».

Ника тихонечко подхватывала, их голоса сливались в одну мелодию, спокойную, грустную, непрерывную, похожую на молитву.

В эту мелодию вливается и плеск воды в банках, когда мы споласкиваем кисти, и шкрябанье мастихина.

Как только начинается перерыв, открывается дверь и на пороге стоит Зоя. Волосы