Письмо из аппаратной - Андрей Андреевич Калашников

– Вроде бы всегда был тихий, товарищ майор, – робко произнес он.

– Нет. Раньше – сдерживал. Теперь – просто принял.

Больше Боровик не сказал ничего до самого конца. Так они стояли и молча смотрели на огонь, в котором сгорала часть истории. Тогда Пронин еще не знал, что годы спустя Боровик – уже не майор, и уже совсем другой человек – напишет о нем три сухие строчки. В одной из этих строчек он назовет Пронина сдержанно, по-военному: «человек с характером». И этого окажется достаточно.

Вернувшись в аппаратную, Пронин сел писать ответ на письмо Каруззо. На конверте не было адреса, но он знал: Витя все еще там, в части, где проходила учебка. В конце он указал свой адрес в Нижнем Новгороде. Он так и не узнал, откуда Каруззо родом, и отправка этого письма была последним шансом не потеряться в этой большой стране.

Он написал ему все. Все, что с ним произошло за последние несколько месяцев. Он писал без эмоций, без иронии, без желания показаться лучше, похвастаться – просто сухо излагал факт за фактом, часто останавливаясь, тщательно взвешивая слова и непредвзято переосмысливая происшедшее. Он рефлексировал, критически анализировал свои мысли и чувства и стал лучше понимать себя самого. Он знал, что подумает Каруззо: «Говорил я тебе, Пронин, ничего хорошего из твоих сантиментов не выйдет». Но Пронину на этот раз было все равно. Он писал не для Каруззо, а для себя.

В конце, когда он написал про договоренность встретиться с Лизой у вокзальных часов, поставил точку и глубоко задумался. Он представил ухмылку Каруззо, читающего эти строки. И, приняв решение, твердой рукой дописал как итог, как приговор: «Не знаю, придет ли она, но я буду ее ждать». И долго еще Пронин молча сидел над конвертом, закусив губу и прислушиваясь к тишине. Он мысленно представил, как сидит здесь же один, за окном идет снег, завывает ветер, и вдруг подумал со странным смешанным чувством: «Это прошлое. Это уже прошлое…»

Когда через день Пронин с Чутовым вышли за ворота части, Филипп в последний раз обернулся, чтобы посмотреть на здание клуба. Грудь сдавило, и слезы наворачивались на глаза. Может быть, в эту самую секунду на третьем этаже в комнате для кружковых занятий, в их комнате, она пишет заявление и думает о нем. Он отвернулся и потянул за собой Алексея, не в силах больше этого вынести: сердце рвалось на куски.

– Тяжело уходить, да?

– Не говори…

– Ждали-ждали этого, а теперь вот… Кто бы мог подумать, а, Пронин?

Чутов улыбнулся, на эту улыбку Пронин не мог не ответить. Так они доехали до Нижнего, и Чутов шутил, что они как Фродо и Сэм, возвращающиеся в Шир. Затем они разошлись на фоне обильных пушистых хлопьев тополиного пуха.

* * *

Первое время Пронин не мог надышаться этим новым, непривычным, воздухом свободы. Дни летели теперь быстро, минула долгожданная встреча сначала с родителями, потом с друзьями, на которую А. Н. не пришла, и Пронин был этому даже рад.

Часто он доставал свой ответ на письмо Каруззо, перечитывал его. Еще дописав письмо, он понял, что отправлять его не имеет смысла – незачем. Он изложил на бумаге все. Все – кроме одного. Но этого одного Пронин не мог сформулировать. Уже тогда, думая о двадцать пятом числе, он начинал чувствовать не волнение, а глухой осадок, и теперь ему казалось, что он собирается не на встречу, а на прощание. Иногда перед сном он пытался представить ее: как она идет по перрону, улыбается и машет рукой… или как она входит в зал ожидания и идет к нему сквозь толпу. Но каждый раз образ рассыпался – что-то мешало ему смотреть этот сон. Он не мог избавиться от этого чувства.

Тем временем дни шли, и Пронин потихоньку привыкал к гражданской жизни. Очень скоро он обнаружил, что в ней не изменилось… почти ничего. Никаких прорывных научных достижений, которые он бы не мог освоить, не произошло. Люди жили, как и раньше, и Пронин не без удовольствия заметил, что он еще даст фору многим. А в целом все было по-прежнему: дети играли на улицах, выпускники школ поступали в университеты, студенты сдавали сессии и защищали дипломы, кто-то шел служить.

Близилось двадцать пятое число. Чем ближе оно было, тем обыденнее все становилось вокруг. Пронин заранее подыскивал место для трудоустройства, даже съездил в несколько фирм, но пока не принял решения. Жизнь шла своим чередом со своими радостями и печалями, шутками и мелкими неудачами, но неумолимо монотонно стрелки часов отмеряли свой ход дальше и дальше, круг за кругом.

Наконец наступило двадцать пятое – дата, которой Пронин так долго ждал всем сердцем. Весь день он провел дома за уборкой, стараясь отвлечь себя от мыслей, которые преследовали его в течение последних нескольких недель после случая на стрельбах. Он знал наизусть каждую из мыслей и теперь не хотел снова слышать их в своей голове, пытался хоть ненадолго заглушить. Он протирал пыль со шкафов, забирался в самые дальние уголки антресоли, выбил ковры. Но они нет-нет да и прорывались иногда наружу в форме настойчивого внутреннего голоса. Тогда он отгонял их и принимался с удвоенным рвением за какую-нибудь новую работу.

В пять часов он окончательно выбился из сил и больше не знал, чем себя занять. Он махнул на все рукой – все равно это было бесполезно. Приближалось назначенное время встречи, но выйди он сейчас, пришел бы на вокзал сильно раньше оговоренного времени.

Он стал ходить по комнате из одного конца в другой, массируя виски и не находя себе места. Заглядывал на кухню, пил воду, ополаскивал стакан, тщательно вытирал его и возвращался в ту же комнату. Так прошел еще час: часы пробили шесть. Все еще было рано.

Он сел на кровать и стал ждать, следя за секундной стрелкой. Минуты тянулись еще дольше, чем в последние дни перед демобилизацией из войск. Пронин достал и развернул помятые листы своего неотправленного письма и стал перечитывать их в последний раз.

Теперь он вспоминал все – от начала и до конца. С того самого момента, как сел на мотоцикл прошлым летом, его жизнь заходила на новый виток. Теперь весь цикл лежал перед ним как открытая книга, не хватало лишь финального штриха для полного оборота.

Поезд, знакомство с Лешей Чутовым,