Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

— Не думаю. Художники никогда ничего не знают. Они не умеют думать ни о чем, кроме себя самих.

— Прощай навсегда, Эмилио Борха.

— Прощай навсегда, Мирейя Сандоваль, — сказал Борха и выпил содержимое стакана.

— Ты знаешь все мои имена, не зови меня так, ты же знаешь, что это мое нелюбимое.

Но именно это имя осталось на губах у Борхи, это были последние слова, которые он произнес — может быть, потому, что Габи носила это имя, когда они познакомились, подумала Канделария под кроватью, застывшая и неподвижная, как лед. Все равно не узнать. С Габи, или Мирейей, или как бы ее ни звали, никогда ничего нельзя было знать наверняка. Еще Канделария задумалась, что же это за рукопись такая, которая может стоить много денег. Рукопись — это же такая книга или что-то вроде черновика? Тут она засомневалась и решила, что потом посмотрит в словаре, нет ли у слова «рукопись» какого-то особенного значения. У нее и так уже было на очереди несколько слов для словаря, но она вспоминала о них только в критические моменты, вот как сейчас, когда пряталась под кроватью и не могла сбегать в библиотеку за словарем. Слабый кашель Борхи оторвал ее от размышлений. Глядя на красные туфли, почти касающиеся ее лица, Канделария принялась делать выводы из той обрывочной информации, что у нее была.

Она услышала вздох, за ним другой и третий. А потом стон, который перешел во всхлип. Канделария поняла, что никогда не слышала, чтобы Габи плакала. Ей казалось, у таких женщин вообще не текут слезы. Она даже задумывалась, а не станет ли сама такой женщиной, но в этот момент поняла, что Габи, как многие женщины, сделана из древесины с трещинами. Трещины — это еще не так страшно, подумала она, главное, не давать им расти, а то начнут соединяться друг с другом, и вся конструкция рухнет. Очень странные вещи приходили ей в голову, но ведь не каждый день она пряталась под кроватью у умирающего человека. На этот раз действительно умирающего.

С пола мир выглядит совсем по-другому. Ей надо было научиться смотреть под разными углами, чтобы не закостенеть в своих взглядах, как те, кто привык видеть одни и те же вещи с одной и той же точки. В укрытии и время воспринималось иначе. Оно тянулось, как бесконечно эластичная резина. Это могли быть минуты. Могли быть годы. Серьезность того, чему Канделария сейчас стала свидетелем, склоняла ее ко второму варианту; так и бывает, когда действительность плюет нам в лицо, когда жизнь открывает нам вещи, груз которых придется нести на себе до конца своих дней. Разум в несколько прыжков преодолевает расстояние, на которое в ином случае ушло бы много лет. Канделария не знала, хорошо это или плохо. Наверное, и то, и другое. Ей подумалось, что она, пока лежит там, возможно, успела подрасти и теперь в ней уже не полтора метра и не почти сорок кило. Единственное, в чем она сейчас была уверена, это что она умирает от холода, но не может пошевелиться, пока Габи не уйдет из комнаты. Ей хотелось, чтобы та ушла, и не хотелось, потому что тогда она останется одна с человеком, который, возможно, умер.

Время продолжало тянуться, а Габи все не уходила. Стояла долгая тишина и что-то нашептывала на ухо. Тишина, которую время от времени нарушали совки на лавровых деревьях и броненосцы, копающие бесконечные норы прямо под полом, где лежала Канделария, — если прислушаться, она даже различала, как они скребут землю когтями. Тишина, которую нарушал вой лисиц на вершине горы и вечный стрекот сверчков в траве. Канделария слышала стук собственного сердца и чувствовала теплоту воздуха, выходящего из ее носа. Чувствовала, как скапливается слюна во рту, и очень старалась сглатывать так, чтобы Габи не заметила. Казалось, все звуки усилились. В этой тишине ей показалось, что все внутри нее звучит, что сама она — песня, которую никогда не давала себе труда услышать. Она подумала о том, как ее тело подстраивается под ритм событий, в которые она его втягивает. Она чуть не вздрагивала от копошения броненосцев, от скрипа стула, на котором сидела Габи, и от щелчков ее каблуков по полу, и от ее вздохов, таких для нее нехарактерных, которые перемежались еще более нехарактерными всхлипами.

Эта ночь запомнится Канделарии многим, особенно тем, как ей сильно захотелось пойти и обнять мать. Когда соприкасаешься со смертью, больше всего хочется держаться за близких, как будто проверяя, что дорогие нам люди еще живы и не собираются тоже умереть. Наконец Габи одолела усталость, а может быть, желание сходить в туалет, и она встала со своего стула, погасила свет и вышла из комнаты. Канделарии хватило терпения выждать несколько минут, чтобы убедиться, что Габи не вернется. Она выскользнула из-под кровати с той же змеиной осторожностью. Она старалась не шуметь, хоть и знала, что мертвые не просыпаются.

Свет полной луны мягко ложился на все предметы, заставляя их отбрасывать слабые тени. Канделария взглянула на кровать, на нечто бесформенное, укрытое одеялом. Ей надо было увидеть лицо человека, которого она воображала себе с самого дня его прибытия, когда бабочки были еще только куколками, которых она расставила по всей своей комнате. Голубой, бурый, голубой, бурый. Как сама жизнь. Как сама смерть. Она протянула руку и приподняла одеяло, испытывая одновременно и страх, и интерес. Вот человек, который не существует, подумала она. Бурый, бурый, бурый. Дрожащими пальцами они коснулась его лица. Оно было бледное, как луна, глаза были закрыты, а рот приоткрыт. Оно было холодное, как руки Канделарии, которые дотронулись до него из чистого любопытства узнать, какова на ощупь смерть.

Охваченная страхом, она поспешила уйти. Когда она поднималась по лестнице, ступеньки скрипели сильнее обычного. Сверчки не переставали петь, скрытые в хаосе травы. Она вошла в комнату матери и скользнула к ней в кровать. Она часто так делала, пока отец был тут: забиралась между двумя телами, которые всегда ласково ее принимали. Она не делала этого с тех пор, как отец ушел, и спросила себя почему, если нет на свете другого такого места, где было бы спокойнее, чем в кровати родителей.

— Что случилось, дочка?

— То, что я хочу, чтобы ты не умирала, никогда-никогда.

* * *

Габи объявила новость за завтраком. Самым будничным тоном, как будто говорила: «Передайте соль, какая славная погода, я бы выпила еще кофе».