Растворяясь в песках - Гитанджали Шри

и вышедшая из дома. Сойдемся на том, что после этого все смешалось – как никто не мог сказать, было ли это спустя тринадцать часов, тринадцать дней, тринадцать недель или тринадцать месяцев, так и здесь никто не смог распутать этот хитросплетенный узел памяти.

Потому что теперь эта ночь стала той бесконечной ночью из детства, когда Старший с сестрой просыпались и сидели, не смыкая глаз. Вот закончится месяц пхагун, и начнется чайт. Разотри глаза, в полудреме надень свитер-куртку и выходи на улицу. А там вовсю готовятся сжигать чучело Холики, при виде которой сон тут же улетучивается, и мы бросаемся к кустам на поиски хоть какой-нибудь веточки или прутика и смотрим по сторонам, не потерял ли кто-то жердь, палку, дубинку, трость, которые мы сможем утащить и бросить в костер; боясь что-то пропустить, мы перестаем моргать и таращим глаза из всех сил, тогда они начинают болеть и наливаются слезами. Но Мантури оказался проворнее – пока все спали, он подмел все вокруг, теперь не то что веточку, соломинку не найти. «Что же мы бросим теперь?» – разволновалась она, перенеся костер из детства на нынешний бадминтонный корт. Лучше подумать о том, чтобы пробежаться вокруг домов – может, найдется какая-то палка, которая окажется вовсе не палкой, а тростью, золотистой, разноцветной, окруженной бабочками, ее поднимут и со всей силы швырнут в огонь, как будто это не трость, а копье, и бабочки взметнутся от страха, и душа и тело – все сгорит, и эта ночь перестанет быть такой потусторонней. Ей захотелось, чтобы костер скорее разгорелся и трость, докучавшая тем, что будила всех попусту, запылала. Громко крикни, и Бхаддари, чьи голова и рот укутаны в гамчу[60], выпрыгнет из ночи, а черная собака, спавшая под уличным фонарем, залает. Лицо и другие части тела Бхаддари поглотила тьма, и только намотанная сверху гамча и какая-то одежда сами собой идут вперед. Именно он должен поджечь Холику, но что за путаницу она устроила – Бхаддари из ее детства даже не видел этот корт, это Мантури подметает его, да и собаки со столбом сейчас уже нет, а трость пропала вместе с Мамой. Ее захотелось закричать во все горло, чтобы этот клич стянул в один узел темные силуэты ночи на домах, кустах, улицах и потерянное обнаружилось бы само собой, без всяких усилий. Закричала ли она? Почему сидишь тогда, сложив руки одна на другую, пришло время разжигать костер, потом Мама раздаст нам зерна ячменя, пшеницы или нута, чтобы мы их бросили жариться в огонь, а когда вернемся, увидим, что с сегодняшнего дня кровати стоят во дворе, и мы проспим там остаток ночи, не вспоминая о трости, а утром будем отмечать Холи, зачерпывая желто-оранжевую воду, подкрашенную цветами бутеи. Тут она разглядела свисающие гирлянды Золотого дождя, окрашенные в цвета ночи. Разозлилась – ими не получится окрасить воду, повисли передо мной, чтобы ввести в заблуждение. «Его тоже сожги, выдрав со всеми корнями». – Ее пульсирующее сердце полыхало. Зазвенел телефон, и из-за океанов донесся голос, он был против нее и говорил не с ней, но она слышала: «Мам, нет, мам, нельзя допустить, чтобы давление повысилось, думайте только о хорошем, пусть ее дети тоже что-нибудь сделают, дайте объявление в газеты, ведь ее дочь пишет там что-то, все время появляется в окружении свиты, пусть покажет теперь, на что способна, и разве не срывались они на нее, вы даже голоса никогда не повышали, а дочь с сыном не говорили, а рычали, и деда как они отчитывали, издалека оно лучше видно, когда живешь рядом, начинаешь самодовольно думать, что только ты все и делаешь, а ведь это я привожу ей то, что она хочет». – Она в бешенстве от ложных обвинений, пусть звонят их телефоны, возвращайся домой, Холика догорела, скоро растворится эта дьявольская ночь, и я еще затемно пойду в дом Старшего, посмотрю, будем пытаться, как можно спать, проверим, вдруг пришла и спит на своей кровати, но там нет двора, куда бы Мама могла выставить кровать, да и тогда она там не спала и теперь все продолжает отнекиваться: «не-е-е-не-е-е-не-е-е», бедняжка, совсем крохотная, только протяни руку – и она усядется на нее, как птичка, как та, что Старший поймал ночью в детстве. «Нет, нет, я не буду брать в руки», – бегу я, но Старший, надрываясь от смеха, разжимает мою руку и сажает туда птицу. Она трепещет, как мое сердце, которое уже начинает затихать, и умирает у меня в руках, а я не могу ни скинуть ее, ни сжать, умерла, убили, кто убил, сможем ли когда-нибудь избавиться от чувства вины, вряд ли, и как же бывают безжалостны свои: то тут вопят, то там, то не беспокойся о деньгах, то звони когда угодно, ведь я все сделаю, вопят рядом, вопят издалека и даже по телефону вопят. «Пусть звонит мобильный», – прервала Дочь свои размышления. Но почему Старший запихал птичку мне в руку умирать или она уже умирала, а он хотел свалить вину на меня? Она достала телефон из кармана жилета и взяла его точно так же, как ту птичку в детстве, не решаясь ни бросить, ни сжать, а птичка все продолжала и продолжала трепыхаться.

Ее телефон, переключенный в режим вибрации, продолжал звонить. Бз-з-з-бз-з-з-бз-з-з. Возьми трубку. Скажи: «Привет!»

На миг она забыла, как говорить «привет».

40

Все, что говорят о «Махабхарате», нужно сказать и о семье. Все, что только существует в мире, есть в ней, а чего нет в ней, нет нигде. Даже в воображении поэта. Сбившийся с пути террорист, оголтелый левый, феминист и фемина, конформист и позитивный нигилист – все есть в семье. Или в «Махабхарате» – кому как по душе.

В «Махабхарате» весь мир, и весь мир в семье, поэтому в семье «Махабхарата». Каждый день новая стычка, и каждая – «Махабхарата».

Поэтому каждый член семьи знает: того, что есть во мне, нет ни в ком другом, а чего нет во мне, тому и быть незачем.

И у меня есть мозги, у других – деньги.

И все мной пользовались, теперь я ничего не буду делать, пусть делают другие.

И у меня самое чуткое сердце, хоть я живу далеко, а вы там, но какие же вы жестокие.

И я все время отдаю, а вы только берете.

И все, что вы ни делаете, – от души, а я, даже если то же самое, – из корысти.

Вы