Истеричка - Соня Дивицкая

пошел в свою квартиру, Стас это знал. Эту квартиру они ждали всей семьей лет сто, сколько Стас себя помнил. Отец работал врачом в реанимации, и ему обещали, обещали, обещали жилье, и они с матерью даже оформили развод, потому что она была старшей медсестрой в той же реанимации, и ей тоже полагалась отдельная квартира. Две квартиры на двоих детей – хорошая идея, но время шло, а очередь тянулась. Сестра вышла замуж и уехала, Стас поселился у тещи, а когда отец наконец-то получил свою квартиру, он решил уйти туда один. Так до сих пор он и жил там, и все двадцать лет один. Стас собирался к нему заехать сразу из больницы, чтобы обсудить, что же делать с матерью.

Отец был крепким стариканом, презентабельный, высокий, седой, плечи расправлены, он почти не изменился, остался таким же холодным, слегка надменным и сохранил эту характерную для врачей аккуратность. Никакой стариковской слезливости Стас не замечал, и в каждый его приезд отец был в хорошем расположении духа, несмотря на все последние трудности.

А трудности были в том, что жена его бывшая Зой Петровна, которая захотела быстрее сдохнуть, два месяца лежала в коме. Сдохнуть по-быстрому не получалось. Мозг у Зой Петровны умер, а все остальное еще коптило.

Мозг умер сразу, это подтвердили все тесты, а сердце непонятно каким образом справлялось, давление было 120 на 80, и мертвое тело продолжало примитивно функционировать. Тело кормили через трубочку детским питанием и выводили переработанное через катетер. Медленный, патологический, никому не нужный обмен веществ осуществлялся.

В машине у Стаса лежала упаковка банок с детским питанием, он каждый раз напоминал врачу, чтобы мать кормили. «Пусть скорее умрет, – он думал, – пусть быстрее умрет, до конца, как положено. Но только не от голода. Я знаю, что это ей не нужно, но пусть кормят».

Тело держалось, но Зой Петровны в нем уже не было. Никто, разумеется, не ждал чудесного возвращения, при мертвом мозге воскресенья не бывает, но и заказывать гроб было еще рано. Зой Петровна зависла в неопределенном статусе – живой труп.

Живыми трупами в городе никто не занимался. Для таких случаев не было ни хосписов, ни специальных отделений. Стас договорился с врачом, чтобы мать подержали неделю, потом еще неделю, и каждую субботу он приезжал из Москвы, просил продлить еще.

Зой Петровна лежала в палате гнойного отделения. В этой палате стоял смрад, медсестра зажимала нос, когда подходила смерить давление. На теле Зой Петровны были страшные пролежни, Стасу их показали. От полной неподвижности кожа начинала разлагаться, в некоторых местах до костей. Его мать превратилась в оплывшую гниющую тушу. Красивая женщина, он помнил ее красивой, красивая женщина стала зомби и никак не могла до конца умереть. Этот кошмар длился уже пятьдесят дней. Стас считал эти дни, он устал.

Каждую минуту он ждал звонка, ждал, когда врач ему скажет: скончалась. Но сердце тянуло. Это стоило сто долларов в день. «Из уважения к вашему папе», – врач говорил.

«Куда? – думал Стас. – Куда?» К себе в Москву он увезти ее не мог. Оставить в квартире… С кем? Сиделка, которая работала у матери последние два года, отказалась. Он просил врача найти ему санитарку, но никто на такую работу не соглашался.

Стас ждал сестру. Сестра обещала прилететь из Канады. Обещала, обещала и перестала брать трубку. Он устал от поездок и от мыслей и не мог не думать об этой горе гниющего мяса, в которую превратилась его мать. Он ехал к врачу, чтобы снова просить. Сколько еще дней ему нужно? Один или пять? Никто не знал.

Когда и чем Зой Петровна заболела, никто не понял, даже врачи. Стас пытался вспомнить, когда его матери стало плохо, и снова выходил на тот случайно подслушанный скандал.

Стас поздоровался с отцом и вошел в квартиру. Его мать была в ванной, она умывалась.

– Ты голодный? – она спросила.

– Нет.

Стас зашел не поесть, он зашел пожалеть, но не знал, не умел этого делать. «Мамочка» и прочие нежности он никогда не говорил.

– С работы? – мать вышла из ванной, вытирая лицо полотенцем, – Голодный, я вижу… А я отдала ему все котлеты. Сейчас сварю тебе макароны. Подожди.

– Я на минутку, – он сказал. – Дома поем.

Мать поставила на огонь воду и села за стол. Стас протиснулся в тесный проем, прижавшись спиной к холодильнику. Он молчал, не знал, что говорить. Вода в кастрюле закипела, он видел, что кипит, но не вставал. И мать забыла про макароны и про кастрюлю. Она разглядывала свои руки. Тогда она была уставшей, но еще здоровой.

У матери была правильная строгая красота. И все говорили: Зой Петровна – красавица; это Стас помнил. Она очень хотела нравиться отцу, боялась быть лахудрой в халате и никогда не ходила в тапочках, даже на домашних шлепанцах у нее был маленький каблучок. Русые волосы она собирала на затылке, открывала высокую шею. В маленьком ушке всегда блестела золотая сережка. Брови она выщипывала пинцетом, Стас полюбопытствовал и сломал нечаянно один пинцет. Сестра воровала серые тени, мать любила серые под русые волосы. Позже она стала блондинкой. Стас не понял, зачем мать начала красить волосы. Пока сам не стал седым, не понимал.

Тогда на тесной белой кухне, похожей на процедурную, он заметил, какая мать его маленькая по сравнению с ним. Он хотел обнять. Это было не просто желание, это был физический ясный порыв: сердце обливалось чем-то горячим, и руки напрягались, готовые к движению. Но Стас не обнял, не решился, потому что не привык. Он встал, выключил газ и обещал зайти завтра-послезавтра, как получится.

Стас забегал к матери пару раз в неделю. Она его кормила. Наливала суп, ломала ногу от курицы, глотала с ним за компанию несколько ложек, а все остальное относила отцу. Стас видел на балконе его рубашки, которые мать привыкла стирать и гладить. Какое-то время у нее были ключи от отцовской квартиры, она прибегала к нему убирать. Иногда мать оставалась у отца на ужин и каждый раз начинала уговаривать, чтобы он отдал свою квартиру Стасу. Эти разговоры заканчивались скандалом.

– Что ты хочешь от меня? – отец начинал кричать. – Что ты хочешь?

– Я хочу скорее сдохнуть!

Мать повторяла это часто, но сдохнуть оказалось не так-то просто.

Стас не смог войти в палату. Еще в дороге он был уверен, что подойдет и возьмет свою мать за руку. Жена сказала Стасу: «Подойди, прочитай вот эту вот молитву, попрощайся – и она спокойно умрет». Он ехал и думал: возьмет, прочитает. Когда проезжал свою старую квартиру, кондитерскую, в которой покупал матери торты ко дню рождения, школу, в которой учились его дети, он был уверен: подойдет, за руку возьмет, и это поможет.

Стас вышел у здания больницы, которое стояло на пустыре тяжелой серой глыбой. Он забрал из машины коробку с детским питанием, взял портфель и пошел к матери своим широким уверенным шагом, с легкой уставшей полуулыбкой на лице. Он открыл дверь в палату, увидел опухшее посиневшее лицо, сросшиеся губы, из которых торчала трубка, и не подойти не смог.

Подошел врач. Сморщился от гнилостного запаха, который вытекал из палаты в коридор.

– Давление? – он спросил сестру.

– 110 на 70.

– Такого мы еще не видели, – врач сказал. – Мы больше не сможем ее держать ни за какие деньги.

– Еще два дня, – Стас попросил.

– Не больше. До понедельника. Из уважения к вашему папе.

Стас сел в машину и никак не мог решить, куда ему нужно поехать, кого и где искать. «Два дня, – он повторял, – два дня». За выходные нужно было придумать, куда перевезти тело. Он набрал Канаду. Ему не отвечали, сестра отключила телефон. От нее пришло только одно сообщение: «Прилечу на похороны, если успею».

Стас поехал к отцу. Он проезжал улицы города, в котором прошла почти вся его жизнь, но теперь этот город стал чужим, ничего, кроме матери,