Истеричка - Соня Дивицкая

его здесь не держало. «Два дня, два дня…», – он пытался вспомнить хоть кого-то, кто смог бы помочь. Когда он остановил машину, оказалось, что приехал он не к отцу, а в старую квартиру, где жила его мать.

Квартира, в которой когда-то все помещались, сейчас оказалась крошечной, запыленной норой. «Как она тут жила? – Стас прошел вымыть руки. – Сиротская плитка… Кошмарные обои… А она тут жила. Одна под этими бессмысленными антресолями. В этой пыльной духоте».

Он прошел в спальню матери, у телефона на тумбочке увидел записную книжку и начал листать, вспоминая имена и фамилии. Стас понимал: вряд ли кто-то из тех людей, что остались у матери в книжке, сможет ему помочь. Он знал, что не станет никому звонить и уж тем более попросить о помощи. И все-таки листал.

«Тамарочка Кузина, – он нашел телефон, – Кузина, Кузина… Что-то знакомое…»

Это была та самая Кузина, которую Зой Петровна спасла много лет назад, когда работала с отцом в реанимации. Тогда этой Кузиной было три года, в больницу ее привезли ночью с острой вирусной инфекцией. Мать с отцом дежурили в одну смену. Отец проводил осмотр. Он сразу сказал: «Слишком поздно». Молодым родителям вкололи димедрол, девочку повезли на капельницу. Сбить температуру не удавалось несколько дней, ребенок горел, обезвоживание дошло до опасного уровня. Но Зой Петровна почему-то сказала:

– Я с ней посижу.

– На что ты надеешься? – отец ее спросил.

– Не знаю… – Зой Петровна и правда не знала. – Послежу, прокапаю…

Она видела, как умирают дети, и понимала, что на один антибиотик и глюкозу надеяться глупо. Препараты были слабые, но Зой Петровна решила вводить их постоянно, небольшими дозами, и не снимать ребенка с капельницы до тех пор, пока не пройдет кризис. От этой девочки она не отходила всю ночь. И чудо случилось: утром ребенок открыл глаза, а Зой Петровна села на диван в ординаторской и уснула.

«Кузина, Кузина… – вспоминал Стас. – Сейчас этой Кузиной лет наверно тридцать… Да, это та самая, ее мать каждое лето привозила нам мед».

Он позвонил. Некому было звонить – и он набирал эту Кузину.

– В понедельник! – он не замечал, что громко кричит в трубку. – Пожалуйста, в понедельник! В нашу квартиру! Хотя бы на пару дней!

– Я слышу, слышу, – отвечала Кузина. – Я приеду.

– Спасибо! – Стас все равно кричал. – Я вас встречу!

Никаких хронических диагнозов у Зой Петровны не было. Проблемы с сосудами, у кого в семьдесят лет их не бывает. Не нашлось у Зой Петровны никаких патологий, кроме сильного желания умереть. Сначала оно было истеричным, неосознанным, а потом, когда вышла на пенсию, Зой Петровна поняла: да, хочу скорее в гроб.

Свой первый день полного одиночества Зой Петровна пролежала в постели. Ей никуда не нужно было идти, не о ком заботиться, и она никак не могла придумать, какие же функции еще сможет осуществить. Эта проклятая теория функциональности давила на мозг, руки падали, и не хотелось ни подметать, ни одеваться.

Она взяла буханку и монотонно жевала серый хлеб, глядя в пустой телевизор. Жевала хлеб и запивала чаем. До нее дошло, что еда успокаивает. После еды сразу тянуло в сон, и было неважно, что есть: вкус не имел значения.

В неподвижности, в духоте тесных комнат она начала толстеть. А потом уже появились какие-то странные недомогания, и осложнения, и вечное нарушение обмена веществ, временная потеря сознания, атрофия мышц и всякая ерунда, которую она путала со смертью.

Иногда звонил телефон, кто-то из старых знакомых с чем-нибудь поздравлял. Зой Петровна не могла понять, откуда всплывали эти люди. Никаких друзей не было, всю жизнь у нее была только семья, коллеги и пациенты. Все эти люди имели потребности, которые она долгое время помогала удовлетворить. Теперь, когда от нее не было пользы, она удивлялась, если кто-то звонил просто так.

– Вы меня еще помните?

– Что вы такое говорите… Как же мы вас не помним?

– Я теперь другая…

За приглашения она благодарила, но никогда никуда не выходила. Видеть людей не хотелось. Зачем? С какой целью? Разве теперь я кому-то нужна?

– Нет сил, – она объясняла. – Не смогу.

Первое «не смогу» Стас услышал от матери давно, лет за пять до того, как отец переехал. Под Новый год родители вернусь утром с ночного дежурства. Сначала мать смеялась на кухне, и отец говорил:

– Иди сюда, я тебя прощупаю.

– Как мерзко! – мать шептала. – Фу, как мерзко!

Ей не понравилось, но отец повторял это медицинское «прощупаю». Потом Стас услышал рыдания. Он не сразу понял, что это были пьяные несерьезные слезы.

– Уходи к ней сейчас! – мать закричала.

– Никуда я не пойду. Что за чушь?

– Уходи! Она тебе нравится.

– Опять твои глупости.

– Ты сказал, она тебе нравится.

– Нет, я сказал, мне нравится, как она себя вела. Она была самая естественная. Все выламывались, а эта новенькая вела себя просто…

– И у нее молодые сиськи!

– Да?

– Ты сам мне сказал: «какие у нее упругие сиськи, третий размер». Ты это сказал!

– Я? Да мало ли что я сказал! Я выпил, Зоя, ты знаешь. Ты сама сегодня наклюкалась. Ты что так напилась? А, Зоя? Иди ко мне.

Мать разрыдалась, она захлебывалась слезами, Стас это слышал.

– Вот и уходи к ней! – она кричала. – Сейчас уходи! Сейчас я еще смогу пережить! Я еще красивая! Я здоровая! Уходи сейчас! А потом не надо, потом я не смогу! Я не смогу!

– Зачем? Куда мне уходить? Зачем уходить? Скажи мне, зачем?

– Потому что у нее красивые молодые сиськи! – мать совсем закатилась. – Я видела! У нее все просвечивает. Все стоит! Иди, пока не обвисло!

– Какая ты глупая! – отец засмеялся. – Ты что, правда думаешь, что для меня главное – сиськи?

– Да! Да! – мать закричала. – Ты мужчина! Я знаю. Для тебя главное – сиськи! И жопа!

Хлопнула дверь в ванную, родители включили душ, обрывки фраз разобрать было невозможно. Когда они вышли, мать смеялась. Стас хотел в туалет, но терпел, лежал в кровати, пока его не позвали на завтрак.

В тот Новый год ему было лет семнадцать, и все эти слова про сиськи, про жопу его испугали, показались грязными, потому что их говорила мать. Но сейчас он начал думать: а может быть, она была права? А если и ошибалась, то совсем немного.

Стас вышел из квартиры, сел в машину и открыл окна. Он никак не мог сбросить ощущение тесноты и пыли. До переезда в Москву он забегал к матери все реже и реже, в этой конуре рядом с больной старой женщиной он начинал задыхаться, его хватало на полчаса, не больше. Он спрашивал «как здоровье», рассказывал «как дела» и убегал. Всем прочим занималась его жена.

Года три назад Зой Петровна пошла на финишную прямую к своей цели и перестала вставать. Но, когда к ней приезжала невестка, она веселела и на некоторое время забывала, что хочет сдохнуть.

– Куда ж вы столько жрете, Зой Петровна? – ругала ее невестка, когда тащила в ванную. – Вы посмотрите, как вы растолстели! Вы уже весите сто тридцать килограмм!

– Ну и что… – отвечала Зой Петровна, хватаясь за спинку стула.

– Вчера я принесла вам кастрюлю чахохбили. Где она?

– Нету, – Зой Петровна погружалась в теплую воду.

– Я приготовила ее на три дня! А вы все сожрали, как голодный мужик! Вы старый больной человек, вы же медик! К чему же вам объедаться?

– Разве вам жалко?

– Мне жалко! – невестка натирала мочалкой оплывшую спину. – Вы разожретесь до ста пятидесяти! Вот поверьте мне, такими темпами через год вы будете весить сто пятьдесят. Ваш гроб не пройдет в двери.

– Пройдет.

– Ладно дверь, если что, мы снесем, – она включала душ, поливала Зой Петровну. – А Стасик? Вы о нем подумали? Как он