Под уральским небом - Тамара Петровна Москалёва

Переживая события снова, Власий раскраснелся. Он задыхался от волнения, судорожно тискал в руках носовой платок, вытирал пот.

– Подлетел ко мне, я даже не успел очухаться. Выхватил лопату и замахнулся со всего роста, а ростом на голову выше меня: «Убью, зараза! Ты долго мать будешь мучать!» Выхватил у меня лопату-то и – так ударил! Хорошо, хоть черенком попал. У меня от боли искры из глаз посыпались! Рука тут же вся распухла и повисла плетью. Я-то рукой оборонился. А так-то… и не знаю… убил бы сынок, наверно, точно, раскроил на куски! А я не могу в себя прийти и не столько от боли физической, как… Ну, что это? Сын ведь он мне! Сын! Родной. А на отца… руку поднял. – Слёзы катились по лицу Власия, губы дрожали. Он допил пиво, отставил кружку. – Сын-то, видно, тоже испугался, мог ведь и прибить насмерть. Вызвал «скорую». Рентген, то да сё, короче, обнаружили тяжёлый перелом. Я, конечно, сказал, что сам запнулся о булыгу и с размаху ударился. Ну а как скажешь, что от сына такой подарок?..

Да, Роману было не по себе. Он видел, что на усталом, потном лице приятеля отпечаталась острая и постоянная безысходная грусть. А Власий всё говорил и говорил, выворачивая душу свою наизнанку.

– А чё Алька-то? – спросил Роман, – как реагировала? Ничё себе, дети отца избивают! Жесть!

– Хм, а чё Алька? Ей это в радость! С её молчаливого согласия всё и делается, а, может… и не с молчаливого. – Власий сердито замял сигарету.

– Не заявил в органы?

– Да в какие? Ты что! Нет, конечно. Как ни говори, а родные же. Сам так воспитал, или… не воспитал.

– Ну и чё, простил? Помирились с сыном, с дочкой?

– А куда я денусь? Правда, дочка налетала на меня ещё не раз, но это так… мелочи. Обоих простил, конечно, и сына, и дочь. Дочке песню свою отдал – сочинил недавно. Она и пела её несколько раз на день Победы. По телевидению показывали её с этой песней.

– Что за песня?

– «По военным дорогам» называется. Ты уж забыл, наверно, что я сочиняю? Про мою бабулю песня. Она ведь, ты же знаешь, фронтовичкой была. После школы окопы рыла да на курсах шоферов училась. Всю войну баранку полуторки крутила. И раненых возила, и снаряды, и продукты. Однажды машина загорелась, и машину потушить сумела, сберегла. Про неё столько можно писать – рука устанет! Говорила, что зимой не сходили с ладошек кровавые мозоли. Трескучий мороз. Полуторка не заводится. Чтобы завести мотор, до слёз наяривала металлическую рукоятку, аж руки примерзали. А он, зараза, не заводится и всё! И, конечно, в войну и голод, и холод донимали. Обмундирование: фуфайка, ватные штаны, кирзовые сапоги да шапка-ушанка. Днём немцы обстреливают, а ночью… ночью волки страх нагоняют! Ужас! Бабуля рассказывает, а я представляю: бортовушка ковыляет через поле на передовую со снарядами, рядом – голодные волки бегут, зубами щёлкают! Не отстают, ждут, когда машина заглохнет. Слава богу, проносило.

– Да… молодец была твоя бабуля. – Роман посмотрел на Власия, – так ты… с ними живёшь, или как?

– Или как! – Власий глубоко вздохнул. – В сараюшке живу, Рома, с граблями-метёлками щас соседствую. Там тепло. Обустроил маленько, гитару взял, приёмничек. Топчан есть, стол, плитка, кастрюля, чайник. – Власий покачал головою. – Вот рассказываю тебе, Рома, а у самого сердце кровью обливается, веришь. Как, вроде не о себе говорю-то…

– Да… А ведь такая любовь была…

– Любовь… – Усмехнувшись, приятель отодвинул кружку, вытер платком потный лоб. Помолчав, сказал: – Правильно бабуля как-то заметила: «Завяжи себе глаза и загляни в душу будущей жены». В душу, Рома! А тут… говорю же, каждый день придирки: то не так, это… встал не так и сел не так, ем не так… Денег мало. Как мужчину меня вообще не подпускает. Ну что это?.. Она без скандалов дышать не может. А я не люблю скандалов, вот и молчал – терпел.

– Да, слушай, Власий, пока не забыл!.. На тебе визитку мою, там все координаты, – Роман протянул карточку, – приезжай ко мне в Саратов. Помогу и с работой, и с проживанием. Билет на дорогу куплю. Приезжай, не пожалеешь! Ты же неглупый мужик! Помню, как ты на всех олимпиадах побеждал. Сколько грамот получил! Встряхнись, друг! Я ждать тебя буду!

* * *

А вроде вчера это было.

Они познакомились в институте. Она – красотка двадцати с небольшим лет, и он – без пяти минут инженер-строитель. Родители его наградили старинным именем Власий – Власий Иванович Пашутин. Она – Алевтина.

– Я знаю, Вы – Аля.

– А Вы…

Бабуля не противилась их браку – уважала выбор внука.

* * *

Память-память… Она часто возвращает Власия в детство.

Небольшой город. Площадь с огромным транспарантом на здании горкома партии: «КПСС – партия Революции, партия Перестройки!» На здании института красуется плакат поменьше: «Товарищ, стань строителем – сделай свой город краше!» Многолюдный базар и голуби – видимо-невидимо! Эта безгрешная птица, ростом с хорошую курицу, деловито снуёт между рядами, подбирая, что бог послал.

Почему парню особенно помнятся эти места? Потому что Власий в свои сиротско-мальчишечьи годы ходит в школу через базар и площадь. И учится он отлично, не то, что оболтусы, которые от зависти орут: «Власька-Иваська!» Обзываться могут, а вот ума – ни на грош! Учителя и устроители разных олимпиад не устают хвалить и вручать грамоты Власию. Бабуля плачет от умиления и показывает грамоты внука соседям: «Даст бог, большим человеком будет!» – «Да, умненький мальчик! И вежливый какой!» – соседи тоже хвалят парнишку и радуются вместе с бабушкой.

Ещё помнит Власий комнатку: у широкого окна придвинутый к стене длинный стол, серебряная вазочка с леденцами, и ближе к углу – развёрнутая толстая книга с тёмно-коричневой обложкой, а над книгою склоненное старое лицо в очках на резинке с крупным носом-картошкой. Это – бабушка Настя, слегка опершись о стол полноватой рукою, бубнит молитву и, поминутно отрываясь, крестится на чёрный образ с лампадкой под потолком: «… и упокой их душу. А мне дай, Господи, здоровья и силы, чтобы поднять внучонка на ноги и передать в хорошие добрые руки жены его…»

А после поставит бабушка пластинку Утёсова, и разольётся по комнате трогательный, пронизывающий душу, вальс. Она поймает внучонка в охапку и как запоёт любимую фронтовую. И закружат они по комнате:

«Я