Под уральским небом - Тамара Петровна Москалёва

уж замахнулась моя доча, о-ё-ёй! Но на мечту эту сейчас, как понимаешь, одного желания мало. Вот именно! Деньги нужны… ого-го какие деньжищи! А откуда они? Откуда, Рома? Вот она и злится на меня да ищет знакомства с богатыми… спонсорами. Мужиками, естественно. Щас это особенно модно. Живёт с ними и тянет с них же. Хоть и дочь, а честно тебе, Рома, скажу то, что вижу: доит она их. Понял? Доит, как молочных бурёнок. И алчность какая-то в ней сидит. Тут… с одним «золотым мешком» жила, дак он на её раскрутку столько денег ухлопал, да ещё и по заграницам возил – хотел жить по-семейному – об этом он со мной делился, было дело. Но семьи не получалось, потому что… у неё… у неё только… поп… попса на уме. Любыми путями. Ну вот, у них отношения и поползли по швам. Дак она тогда две… может… три квартиры у него оттяпала! Ром, представляешь? Вот хватка! Вся в мать пошла, стрекоза! Когда мужик этот своё затребовал, то дочка с Алькой да с Алькиной… этой… сеструхой судами стали мужика пугать. Ром, ты понял-нет? Щас вот опять… нашла… э-э-э… забыл, как зовут… короче, ещё дурачка какого-то… да и неважно. – Власий отхлебнул пивка, пососал рыбёшку, щёлкнул языком от удовольствия. – Конечно, и хорошо быть на экране, так сказать… на виду. Меня, с одной стороны, и гордость берёт, но, с другой-то стороны… эта шумная и гла… ох… гламуррная мишура с музыкой, танцулями… к чему такая жизнь приведёт? А, Ромка? И оба, Рома, оба, что сын, что дочка… о чём думают, не знаю. Мотыльком-бабочкой промелькают впустую на белом свете, а земная жизнь прошмыгнёт мимо: была и – нет её! Щас артистов-то этих, звездулей и звездулек всяких, как… как собак нерезанных! А дочка-то ведь… женщина уже. Взрослая. Не молодеет – четвёртый десяток разменяла, а… ни семьи, ни детей. И этот… сынок мой… тоже… без семьи. – Он… эх… внуков бы понянчить… За дочку больше обидно, сама ведь потом жалеть будет, что так жизнью распорядилась. Уж с какими большими талантами люди-артисты меняют жизнь человеческую на… сцену. А… а потом все жалеют, что просрали эту, свою единственную, единственную жизнь! Остаются одинокими… без семьи, без детей. Ром, скажи, я не прав?

– Прав, конечно.

– А тут… прикинь, дочка-то вообще детей не любит. Услышит плач ребёнка – изозлится вся: «терпеть не могу!» Понял-нет, чё происходит? Сын, он – мужик. А мужик, как ни крути, всегда молодой, в любое время детей может народить, а вот женщина… – Власий поднял указательный палец, погрозил. – Да… Оттого и переживаю за дочку. Вот… им за меня стыдно, а я… я за них всем сердцем переживаю. Горько всё, Рома. Горько. – у Власия надтреснул голос.

– Да, неприятная история. Не ожидал.

– Дак… я тебе больше расскажу, чего уж скрывать, накипело. Ты – свой. Другим не рассказываю, ни боже мой! Кстати, Рома, ты не торопишься-нет?

– Да, нет, что ты! Я рад встрече. Ты говори, освобождай душу, не переживай, я потом на такси отвезу тебя до места.

– Спасибо. Ну дак вот, – Власий собрался с силами, – моей-то, Алёнке, вечно денег не хватает. И что интересно, Рома, теряет их без конца. Памяти что ли уже нету? Ну и кто виноват всегда? Конечно, я. «Украл, пропил». И вот буквально на днях, в поза… в позапрошлое воскресенье, не скрою: да, выпил немного, ну и сижу спокойно у стола, телевизор смотрю. Слышу: Алька всхлипывает чё-то и в своём кошельке роется, мелочью звенит. Потом как швыранёт кошель на стол – мне чуть ли ни в морду! «Ты, что ли, зараза, украл?» Я ничё не понял, какие деньги? Она ревёт и матерится. Рома, матом прямо матерится! Треплет вещи в шкафу, орёт. Книжки с полок на стол сгребла, перелистывает, страницы трещат. Ругается на меня последними словами, хуже самого пьяного сапожника: «Вот же тварина… навязался на мою шею!» – «Да какие деньги-то?» – спрашиваю. Не успел я рта открыть, она побежала на кухню: «Прровались ты! С тобой и говорить-то противно! Навязался на мою шею!» Ну и на кухне кастрюлями-банками гремит, видать, деньги ищет. Я сижу на стуле, как оплёванный, прислушиваюсь… И в это время… влетает в комнату дочка, артистка моя, махом сбросила книжки со стола – они с грохотом разлетелись. Подскакивает ко мне: «Ты долго будешь над нами издеваться? Алкаш несчастный!» – и неожиданно с силой выбивает ногой стул из-под меня. Я упал. «Как же ты надоел, сволочь!» – кричит. И так пнула меня… в пах своими сапогами с толстенными каблуками, что я взвыл от дикой боли и согнулся на полу в три погибели. А она… Рома, пинает и пинает меня, будто гвозди вбивает… Растрёпанная вся, глаза сумасшедшие. И не унимается, орёт: «Скажи, когда ты уже напьёшься наконец, а? Ну сколько можно тебя обоссанного из канав вытаскивать? От людей же стыдно! Сдох бы ты скорей, скотина!»

– Это… дочка так?!

– Ну. Пинала бы ещё, да мать заходит, и слышу, говорит: «Вот, нашла деньги, слава богу, все целы!» Долго я потом с синяками ходил. Хорошо, хоть под рубахой и брюками не видно.

– Ничего себе…

Рассказчик вздохнул и, как будто даже протрезвел. Через минуту продолжил:

– А и сын вон… тоже не отстаёт. Тоже к своей цели идёт – в художники. Правда, на дне стакана вдохновение ищет. А хлебнёт, о-о… лучше на глаза ему не попадайся! Никого не терпит, крушит всё подряд! – Власий отпил глоток, глубоко вздохнул. – Тут как-то осенью он на садовом участке отсиживался: всё картины рисовал, пейзаж деревенский, речку. Мать ему поесть приготовила и меня отсылает отвезти. На улице жара на удивление прямо. Я по дороге пивка выпил холодного да стопку водочки. Чё-то развезло маленько. На лавке в скверике сумку под голову положил и… прикорнул. Спасибо, милиция разбудила. Кое-как от них отделался, забрать хотели. Ну вот, приехал уж под вечер, во дворе сынок картину рисует, но вижу: не в себе он, вроде, смурной. Ну, собрал на стол ему, как мог – чин по чину, приглашаю в дом: «Сынок, садись, покушай». Сам вышел во двор, лопатой в огороде покопаться, траву порубить. «Ты чё так поздно? – спрашивает, – опять нажрался? Ты когда должен был прийти, а? – показывает на мобильник, – мать сказала к обеду приедешь, а ты… только щас заявился». Я ему что-то пытаюсь… в ответ. Он не слушает, кричит и наступает на меня: «А, ну, дыхни!» Я