Под уральским небом - Тамара Петровна Москалёва

«Знала… – говорит. – Да не то обидно, что уехал… Обидно, что молчком вещи свои взял, не попрощался даже, – серчает Дуня. – Лидия Александровна, вы подумайте, ведь всю войну вместе… Вместе от смерти… – она не договорила, платочек шёлковый закусила, головой замотала. – Папка берёг меня от всех напастей… Думала накрепко связаны… И вот… бросил меня… одну… – плечи её затряслись, она заревела навзрыд. – Не знаю… не знаю я, как теперь жить …без него… Не смогу, ведь…»

Но вот проревелася девка всласть, замолчала. И… вдруг её, ровно, кто в бок двинул! Обхватила меня руками крепко, затормошила, глаза сделались сумашедшия! Веришь-нет, я, ажно, испугалась.

«Тётя Лида, подсобите! Верните мне его! Вы можете… я знаю…» Слышь, на ворожбу мою намекат.

«Э-э-э, дева… не пойдёт така канитель…» – думаю. Отсторонила её от себя.

«Нет, – отвечаю, – не могу! – А сама вижу, чем дольше бабу жалеть, тем хужее для неё. – Ничё ты, Дуся, не знашь, – говорю, – потому, как разуменьем мы разошлися. Ты жизь видишь так, я – по-другому. Послушай меня, деушка, и погоди сопли мотать. То не горе, что тебе трудно. Горе детям без отца скитаться. Ведь, ежлиф раздуматься: а ну как в самом деле мужик-от к больной жене и детишкам поехал? А-а, то-то и оно… А про ворожбу тебе одно скажу: притянешь Егор Семёныча силком да потом не углядишь, как оно повернёт-то после… Опасное это занятье. Ушёл – назад уж не зови, обратного хода нету, запомни, Дуся. Господь посылат человеку всячески испытанья. Вот и тебе, видать, пришла пора»

«Сколько же можно испытывать-то, – орёт она, – а война – не испытанье?..»

«Война, – говорю, – она всем испытанье. А тут – другое, тебя одной касаемо».

Ой-ё-ёченьки… Ну чё сказать? Горе съедало девку прям на глазах. За одну ночь осунулась, постарела… Глаза нехорошо засмотрели. Успокаивала её как умела. Дак и чем тут поможешь, окромя слов-то? Приворотами я не занимаюсь, а и занималась бы – никогда не пошла бы на тако дело… не-ет… – бабуся на минуту задумалась…

– Ну и чё ж… осталась Дусянка, как перст, одна: не девка, не баба, не мужняя жена. Одинокая жизь гнала её к людям, да не к тем… и не в ту сторону… Ко мне-то она уж не стала захаживать, видать, обиделась ли чего. И то, какой ей со мной интерес? А вот к Машке-Блевотине шнырять запова дилась. Её, как бы жалеючи, вином угощали. Она первой-то туды бегала тайко, а потом и вовсе в открытую. Ну и дошло до того, что там стала дневать и ночевать. Веришь, чуть глаза продерёт и – к ним. Я сколь раз замечала.

И закрутилась, заплясала беспутна Дусянкина жизь… Ночью – веселье, днём, как говорится, тяжёло похмелье. Раз на работу не вышла – проспала, два… Потом и вовси забросила службу. А новоиспечённы-то друзья-приятели, слышь, быстро взяли Дуньку в оборот. Тянули-распродавали её вещи под пьяный шум-гам, благо, на что позариться было. Повытаскали быстрёхонько, повынесли на «хитрый рынок»[11] всё подчистую. Оставили голую комнатёнку. Ширмачи и только. Как-то встряла я, хотела остановить, усовестить двух жуликов мордатых с Дуськиной свитрой да патефоном. Куды-ы там к чёрту – думала убьют! Да… Ну и, слышь, туды – Дуськино добро несут, обратно – полну хозяйственную сумку бутылок. А уж када распродали всё, брагу взялись глушить. Люду, бывало, понабьётся в Манькину клетушку. Послетятся все, как мухи к навозу! И Дусянка в шалма не энтом своё горе заливат. Блевотина там же крутится. О-ой… Пыхтят махрой цельными днями, дверь в колидор откроют! – сизый дым так и пова-алит… Мы ходим, кашляим-ругамся, а им – хоть бы хны! – песни горланят… особенно эту…как щас слышу: «И на дно её бросают в набежавшую волну!» Они – себе зевают, а собачонка (Кукла у их собачонка была) – та себе вижжит-заливатся. Содом да и только!

Дуська подопьёт, бывало, бежит на берег, на поляну свою. А то, как нажрётся до бессознательности, вытянут мужики её в колидор из сараюхи-то из Машкиной чуть не нагишом, так и бросят у входа. Она, бедняга, валятся там в холоде, как в вытрезвиловке. Морду, бывало, в грязный пол уткнёт и выть начинат: «Па-а-апка, за что…» Обфурится, обрыгатся вся, страмота и только! А када и с Машкой напару морозятся. Ребятёшки ходют через их, спотыкаются. Таращутся, смеются. Тьфу!

А то… сколь раз бывало бражники-то, слышь, раззадорят себя пойлом, повывалятся в колидор и айда спорить! Все краснорожия… о-ой… Раздерутся-перессорятся, крик галдёж, мат-перемат! Бывало и Дуську напонужают как сидорову козу – та ходит опухшая, в синяках. И Маньке наподдают за компанью… Милиция всех в околоток увезёт, а я Дусянку тихонько к себе утащу. Тяну её, бывало, да приговариваю: «…нагайкой бы тебя да по голой заднице поохаживать…»

Ну дак и в самом-то деле, за короткий срок, ты не поверишь, молодая пригожая женшина превратилася в сизую ще пину. Пораскрошилися, повыпали зубы, курить-смердить взялась. Войну прошла – не закурила, а тут… Просто беда, ей-богу. Она выспится-оклематся маленько, я её и давай уму-разуму учить да уговаривать:

«Слышь-ка, дева, не дело топить горе в энтой отраве. Ты одна ли чё ли брошенна-то жена? Время тако: баб полно, мужиков нету. А ну как все вдовые да кинутые жёны запьют? Чё будет? Ты погляди на себя, неужели перед людями не стыдно, а? Рожа неумыта, башка нечёсана. Чего ты нарядилась в это рваньё, чувяки стоптаны напялила? Ведь лихо глядеть на тебя, честное слово! Оденься красиво, куделю расчеши Ты вспомни, какой мамзелью-то была… Работать бы пошла… зовут ведь. И пару найдёшь себе – О-ой…да ишо какого парня-то отхватишь! А так… мыслимо ли дело – жизь таку вести? Ты кого в приятели-то выбрала? Ну разви ж они тебе ровня – умной, красивой женшине. Остепенись, отойди от злыдней энтих. Помяни меня, Дуня, не кончатся добром твои гулянки. Наладь жизь, пока не поздно! А нет, дак себя и вини… А ведь делов-то всего: забыть дорогу к Блевотине энтой». Она слушат, вроде, соглашатся, вроде, как и стыдно ей делатся.

Ну вот так, помню, поругаюсь, а наутро, веришь-нет, она опять бежит к Машке, и опять у их – дым коромыслом! Веселье. Грязища, вонища! А то и так бывало: ночью пьют-пьют, а утром Блевотина летит, раскосмаченная вся, как шишига[12].

«Тёть Лида, дай на хлеб Христа ради! Лёнька жрать хочет, ругается…» Слышь, и ведь не стыдно просить!

«Щас! – говорю, –