Под уральским небом - Тамара Петровна Москалёва

и прыть взялась: двумя скачками влетели в избу! Хуторянка, вишь, даже не испугалась. С полатей любопытны головёнки свесились. Мы с Андрюхой хватанули бегом едево, како на столе было – голод-то не тётка. Глотам, а сами бабе рассказывам, что-де, товарищи помрут, еслиф съестное чё не притащим.

«Сядьте и ладом поешьте», – сказала она, а сама-то… вышла из избы. Мы насторожились-забеспокоились: вдруг немцев приведёт? Слышим: визг поросячий! Глянули в окошко: женшина за верёвку борова тянет. «С собой возьмёте», – говорит. Оказывается, до вчерашнего дня тут хозяйничали немцы – всех курей порубили-пожрали. Она борова-то спрятала. А нам вот… вишь… сама привела! У меня, дескать, мужик-от тоже на фронте. Поди, мол так же вот… провизию промышляет де-нибудь. Ой… Порось вижжит, вырыватся, почуял, что последние минуты доживает. Еле поймали и тут же, за оградой, и закололи. Картошки нагребли в подполе. Хлеба взяли. Хозяйка рёвом заревела – порося жалко. Дак и нас-то жалко тоже. Провожат: «Быстрей, мужики!», а сама фартуком слёзы утират.

Прём тушу поочерёдке. Скорей бы поспеть – там братва ждёт-не дождётся! Боров-то пока тёплый был, хоть и худой, а шибко тяжёлый, а как застыл, полегчей стал. Идём-ползём по сугробам-то, а до места никак не докувыркамся! Господи ты боже мой! Чё-то… вроде… заблудились… Слышим, пальба, выстрелы де-то. Будто, танки тарахтят… Тут ветер засвистел, всё потемнело. Небо, кажись, вот-вот упадёт-накроет. Метель колкая закружилась. Подзёмка сахаром хрустит под брюхами. Продирамся сквозь кустарник, а кустарник-от злой – по глазам так и хлещет! Копошимся в сугробах, воло-кём порося да мешок с хлебом-картошкой… Снежура за шиворот понабилася. Сначала-то хлюпала, а с ветром мокра одёжа колом позастыла. Всё нутро заледенело.

У Железнова хоть шапка на лбу, а у меня так и вовсе пилотка – уши там пообморозил. – дядя Митрофан потрогал уши. Те варениками висели на худой шее. – Ну дак вот… сколь мы плутали уж и не помню… А когда вышли на место с боровом-то… кормить уж было и некого… Глядим: кровища по снегу размазана… Товарищи наши… растерзанныя… по полюшку размётаны. Нашли мы тогда с Железновым всего троих живых-то… раненые были.

Дед глубоко вздохнул. – Выпьем за упокой ихних душ! – Он обтёр ладонью рот. Призадумался…

– А тут ещё случай… ой, кажин день случаи выходили! – Первой весной дело было. Конец апреля. Проливной дождь. Нас – человек полтораста. Тащимся. Грязь месим. Вещмешки за спинами. У кого ружьё висит, у кого лопатка по заднице колотится. У меня сапог чавкает – «каши» просит. Подмётка с портянкой по грязи тащутся. Присел на камень, нарвал из портянки ленточек, затянул подмётку – пошёл дальше.

Промокли все до нитки. Шинели раскисли. Сами как цуцыки: зуб на зуб не попадает. Пришли на место. Быстрый снег повалил. Нахлобучило… с метр, наверно. Холодные-голодные взялись траншею рыть. Земля-то сверху склизкая, а снутри – мёрзлая ищо. Всю ночь долбались. Лопат не хватат, ломов – тоже. Так мы… где палками, где суковинами ковырям, а где и просто голыми руками снег с землёй выкидывам. Кой-как подкопались. Ночью гороховой похлёбки получили на брата по половинке котелка. Спирту чуток. Согрелись маленько. Два дня с траншеями колдыбались. Устали как собаки! Намёрзли-ись, ох…

Немчура – перед нами, метров за двести. Тоже отгребаются. Никто не стреляет, ни мы, ни они. Готовимся к бою. Кто письмо на коленке пишет, кто молится. Утром, затемно, плеснули щей – каждому негусто. Остограммили.

И вот оно! Командир приказал: «В атаку!» Патронов – кот наплакал. Ружья… яззвило их в душу! – одно на двоих… да и те… половина из учебки – с простреленными стволами! Ну что ж… сам, поди, понимашь, кака будет атака… хм… с голыми-то руками. – Дед сощурился от дыма, ухватил двумя пальцами окурок, жадно вдохнул, поплевал. – И у меня вместо винтовки – лопатка. Строчат немецкие пулемёты. А нам их любой ценой подавить надо. Чем? Вот и кумекай! – Дядя Митрофан сердито процедил: – Косит нас немец, как молодую траву. Страшно. Я бегу-бегу на карячках… да к земле припаду – обнимаю её. Чё мне тада?.. двадцати ищо не было. Ох… Жить охота! Слезьми-соплями реву: «Спаси, Землюшка родная!» А кругом рвёт, свистит, гудит! Земля ходуном ходит, с огнём к небу подыматся – жуть!.. Ад кромешный! Смотрю: там солдат распластался, тут… Дак один-то упал – поднялся и дальше побежал, а другой упал… так и остался лежать.

С вражьей стороны ударила миномётка. Вижу: сбоку – воронка. Прыгнул туда. Дружок, Андрюха, подлетел, рядом бухнулся! Вдруг толкануло в спину! Потемнело в глазах. «Ну, – думаю, – всё… «прощай, мама!» Оклемался маленько… Потряс головой… живой, вроде. Слышу, Андрюха стонет. Гляжу: а у него-о… боже праведный!.. кровища кругом с грязью перемешана… Белые кости… наместо ног торчат. Оторванные ноги с сапогами да с кусками штанов… по сторонам разбросаны. Я чуть ума не лишился! – дед крупно задышал, с трудом проглотил комок, – Андрюха кровяной пеной пузырит: «Пристрели-и… умо-оляю-ю…» Ну разве ж я пойду на такое?.. Скинул свою рубаху. Сам голый, но жарит всего! Руки трясутся. Только что не реву в голос, крики в груди держу. Взялся рубахой-то обрубки друговы перевязывать. «Потерпи, браток!» Не потерпел Андрюха… откинул голову с кровяными сосульками… Сколь жить доведётся – не забуду! – рассказчик поперхнулся, рубанул столешницу ладонью. – И завыл я нечеловечьим воем! Пули свищут, а я ору-матерюсь во всё горло! – Старик перевёл дыхание, зашептал: – И тащу на руках дружка мово… мёртвого… по полю… Чё тащу, куда?.. сам не знаю… – дядя Митрофан обхватил виски ладонями, скривился, губы задрожали: «душа горит…» – Он маханул стаканчик, занюхал кулаком, высморкался. – Андрюха… Пухом те земля! Царство небесное… – фронтовик закрыл глаза… затянулся сигареткой. Успокоившись, продолжил:

– Мы своими телами сдержали сопку. Немцев заткнули с тыла наши подоспевшие танки – подошли наконец. Много полегло ребят в той мясорубке… А я… я очнулся в санитарной палатке. Перевязанный. Плечо огнём горит. Осмотрелся: кругом раненые вповалку лежат. Стоны, вопли, рёв… Мужики детями плачут. Да… Не буду много расписывать, скажу тока, что отвезли нас лошадями до станции. Товарняком отправили в госпиталь – бывшу поселкову школу. А та-ам!.. Местов на всех в само-то помещенье нету. Кто на соломе прямо на улице у домов валятся. Это в холод-то! Другия лежат-грудятся кучами, чтобы теплей было. Лично меня поместили в каку-то сараюху. На кормёшку в очереди, бывалчи, до одури настоисся, пока поешь раз в сутки. Ходили по ближним деревням, там на жратву меняли у кого чего есть. Которы-то раненыя, бывало, так дообме-ниваются… что… веришь-нет, в одних портках остаются. Да…