Под уральским небом - Тамара Петровна Москалёва

– Ну давайте уже садиться будем, – попросила хозяйка, – а то холодец расползётся.

– Ма-ать! Тащи-ка нам крепкой! – скомандовал старик, – праздник никак.

– Да вот же! – я показал на бутылку вина.

– Оно… спасибо, конешно… но… не по мне это сёдни! Праздник большой – поядрёней надо! Припасли… для такого случая. – Спросил жену: – Ну где у нас там?..

Хозяйка вышла в сени.

– Очень ты вовремя, Митрий! – тихо сказал дядя Митрофан. – Молодец, уважил старого вояку! Пока она возится, гимнастёрку надену, чтоб всё – чин по чину! Вон куфайку и шапку с войны берегу да энту гимнастёрку… маловаты, правда… и обветшали малость…

– Смотри, Митя, какой среди нас бравый солдат! – Тётя Стюра передала мужу графин, ласково улыбнулась. Старик гордо крякнул. Жена, с новым платком на плечах, устроилась рядом. – Ох, возилась до одури цельный день, косточки ноют, друг дружке жалуются.

– Вот и садись-отдыхай, – урезонил муж. – Ну что?.. – дядя Митрофан налил самогона, жене – красненького, – примем за Великую Победу!

Я виновато заотнекивался, отодвинул стакан, мол, не пью.

– Вот те раз! Не пьёшь?! Совсем? – сильно удивился дед, – как это?.. – Он сник. Обиделся. – Ладно… сам знаешь… было бы предложено. Оно, конечно, и правильно… – Через минуту придвинул мне стопку вновь. – Ак чё… даже не пригубишь за праздник-от?..

– Слышь, Митрий, выпей чуток за компанью, – быстрым шепотком попросила тётя Стюра, когда дед отвернулся, – всё ему поме не достанется. Болеет, нельзя много-то. А он, как выпьет, потом уж – без удёр-жу.

– Ну разве что… маленько…

– Вот – это другое дело! Это – по-нашему! – засуетился старик.

Выпили за победу. Дядя Митрофан повеселел, разговорился:

– Вылитый отец, гляди, Стюра! Так же вихры торчат, и на лбу залысины, словно корова облизала. – Он засмеялся, провёл ладошкой по моему лбу. – Как, Митрёха, живётся-можется? Как там родители, бабка Маня?

Я рассказал, что и как. И полилась неторопливая беседа. Старик был в том возрасте, о котором говорят снисходительно: «Ну что вы хотите – человек выжил из ума».

Деда же Митрофана я слушал с удовольствием. Простые слова его, словно пересыпанные солью-перцем, без труда скатывались с языка.

Стало тепло, я снял пиджак.

– Ты чевой-то разнагиша лся? – заругался дед, – смотри-ка разжарило ему! А ну-ка накинь пинжак! Давно не топлено.

Мы выпили ещё по одной за память всех, кто не вернулся.

– Хозяйка у меня рукодельница, – погордился дядя Митрофан. – Эту вот скатёрку, к примеру, сама вязала. И занавески на дверях-окнах – на машинке выбивала.

– Да уж не вышиваю – глаза не те, – вмешалась тётя Стюра, убирая пустые миски.

– Носки-рукавицы – не куплям, – хвалил жену дед, – свитру, котору стирала-жулькала – тоже сама, вишь мешок с пряжей у сандука валяется… Половики и те ткёт сама!

– Ну не сама… с тобой же…

– Ага, нарежем-нарежем с ней старое барахло на ремки… а где суседи принесут. Смотам в клубки, она потом и ткёт. Себе и на продажу тоже. Станок-от в сенках. И одеяла сама стегат, ага. Пялы[8] ей сработал. Тоже вон в сенях. Да ты, поди, видал, заходил када… Люди просют, и им рукодельничат. – Старик посмотрел на меня, – помогаю ей, конечно, када у самого-то нет заде лья. И тку и пряжу пряду. Ну а как же… Копеечка не лишня к пенсии-то.

Жена рассмеялась: – Ну, дед, всё рассказал. Про себя только смолчал.

– И про себя скажу. А чего? Я – и столяр, печник и плотник. И крышу, бывало, покрою, еслиф, кто просил.

Сичас ишо, редкий раз, богатым печки кладу – мода, вишь, на русску-то печку пошла. Да вот и гробы… ага. Смерть-то ишшо у нас никто не отменял, – дед невесело ухмыльнулся. – Всё могём… пока вот эти руки делают. – Он вытянул клешневатые пальцы. – И рыбалю! Сёдня уж карася-то в речке – с гулькин нос, но… кой-как ловится… – Дядя Митрофан поднял стаканчик, – айда ишо по маленькой?..

– Митрий, щей похлебать не хошь ли? Да веча сладила. Вку-усныя!

Мне пока не хотелось.

– Стюра, впусти-ка Жулика, ишь скребётся.

Хозяйка открыла дверь: «Чтабы веди себя смирно!» В комнату с радостным визгом влетел щенок, опёрся о передние лапы, уставился на меня, неожиданно звонко залаял.

– Эва! Какой дуралей! А ну-ка!.. – прицыкнула хозяйка.

Я дал пёсику кружок колбасы. Он быстро проглотил, тявкнул.

– Ишшо чё захотел, а? Колбасы ему надо! Губа – не дура! Иди вон своё е́дево трескай! А нет, так я тя щас… вицей поохаживаю! – Собачонок опустил уши, убежал под стол.

– За Победу! – мы выпили ещё.

– Вы ешьте-ешьте, – приговаривала хозяйка, подкладывая золотистой картошечки. Закусывая, я метнул взгляд в окно. Мимо с коромыслом прошла уже знакомая беременная соседка.

– Кланька-то, вишь, опять в положеньи, – заметила мужу баба Стюра.

– Н-ну кобелина, ловко он её опутыват! – дед покачал головой, – ты, Митрёха, подумай, настругал ей троих – мало! Четвёртого надо! Она тоже хороша кобыла – тыщу раз ей по-соседски говаривали: «Гони его в шею!» – Не слушат! «Люблю!» Кака-така любовь, када мужик дома не живёт по тридцати дён кряду! Где шлятся? Чёрт его знат! А потом отсыпатся цельными днями. А то газетами обклада тся и лежи-ит… читает… Грамотей сраный! Хм… что за мужик? – сплюнул дед. – Ездит всю жизь на бабе, как лиса на битом волке. А она, дура, на двух работах кажилится да на своём горбу всю ораву тянет!

– Да уж… ловчей некуды, – подхватила тётя Стюра. – Дак и я тоже думала, грамотей какой, очки носит дак… Думала, инженерит де-то. А он… хм… в пупке цельный день ковырят. Ай, ну их! – отмахнулась старушка, – сами разберутся! Да, чуть не забыла: ведь они в вашем, Митя, доме живут. Ещё Кланькины родители у твоей бабки-Мани дом-от купляли. Ладно, давайте вот… щи… пока горячи… – извинилась: – Постны, правда… Ну вот сметанку кладите. – Тётя Стюра поставила тарелки со щами, а мужу наказала: – Ты, отец, мякушко ешь, а горбушку-то – в суп покроши. И кусочки отмети от себя в хлёбальну миску, чтабы ногами не растоптались.

– Обезлюдел посёлок: из шести десятков изб только в половине-то народ и остался. Молодежь норовит в города удрать! – воспламенялся дед после очередной стопки. – Народ сичас… как с ума все посходили, – он печально посмотрел на меня, – пьёт народ… запиватся. А пахать-сеять Чапай будет… ага! – Дед Митрофан вдруг разозлился, заиграл желваками, легонько поколотил по столу кулаком, – тьфу ты, яз-зви их-то! Они вон луче провода со столбов на пропой посымают, а ты неделями без свету сиди! Телевизар не показы-ват… А ведь он, как веник, должон всегда быть