Жены Матюшина. Документальный роман - Александр Семёнович Ласкин

После того как мы представили ученицу Михаила Васильевича, вообразим его самого. Время, как она нам подсказала, – ночь. Он существует в мире четко прочерченных границ, но одним движением их преодолевает.

Может, радио подражает художникам? По крайней мере, всенаходимость – это про них и про приемник. Да и четвертое измерение – про искусство и технику. В одном случае вера подтверждена уверенностью, а в другом – наличием «магнитных манжетов».

На эту историю можно посмотреть с другой стороны. С той, на которой находятся не Матюшин и его ученица, а Громозова… На одном фото она смотрит на «Яузу‑5», и на ее лице написано изумление. Возможно, сейчас ей стало понятно – немного изменим формулу оттепели, – что магнитофон больше, чем магнитофон.

Глава двенадцатая

Харджиев и осада вдовы

Как уже сказано, деятелей авангарда стали упоминать. В основном в разговорах, но порой и в печати. Пока было неясно, к чему это приведет. Кто-то ждал теплой погоды, но чаще предрекали заморозки.

Как бы то ни было, оттепель продолжалась. Из тени выходили не только поэты и художники, но, к примеру, коллекционеры левой живописи. Этих людей было немного, но особенно выделялся Николай Харджиев. В это время его имя звучало так же гордо, как Дудинцев или Шаламов.

Нового автора надо читать, а с коллекционером лучше разговаривать. Понятно, это удавалось не всем. Приходилось использовать испорченный телефон. Тогда его мысли доходили до публики не в самой первой редакции.

Вскоре вся Москва знала, чем Харджиев потчует гостей. Стихи Хлебникова собиратель называл божественными, а его самого – Гомером. Затем разговор переходил к Малевичу и Матюшину. Когда он рассказывал об их женах и детях, ему вспоминалась Громозова.

Под финал хозяин доставал кое-какие раритеты. Так сказать, выкладывал карты на стол. Этих сокровищ хватило бы на европейский музей. Впрочем, дома эти вещи выглядели не так, как в экспозиции. Они говорили не только о себе и своем авторе, но и о том, кто их сохранил.

Кто такой был Харджиев? Не великий ученый, не большой писатель, но точно провидец. Его жизнь только начиналась, а он уже знал, что эпоха заканчивается. Надо торопиться сберечь то, что нам от нее осталось.

Понятно, когда так чувствуют пожилые, но в конце двадцатых это ощущали тридцатилетние. Многих из них потянуло на мемуары. Мариенгоф написал о Есенине, а Бенедикт Лифшиц о своей жизни рядом с футуристами.

Харджиеву тоже было что вспомнить, но он занялся собирательством. Это занятие имело в виду далекую перспективу. Забвение кончится, и новая жизнь авангарда начнется с его квартиры. Чтобы иметь на это право, его коллекция должна быть как можно более представительной.

Прежде чем перейти к картинам, следовало накопить знакомства. Действовал Николай Иванович всегда одинаково. Левых в это время перестали хвалить, и потому его слушали с благодарностью. После таких визитов работа за мольбертом шла веселей.

Платить ему было нечем, но его расположенность была дороже денег. Особенно ценилось обещание, что мрачные времена скоро закончатся и это искусство попадет в музеи.

Еще Харджиев писал статьи и книги, и тут тоже не обходилось без лукавства. Все это, конечно, ради главного. Обычно его спасал Маяковский. Его большая фигура защищала Гончарову, Родченко и Гуро.

Все удавалось до того момента, пока художники были живы. Вскоре они стали уходить, и их живопись переходила к вдовам. Договориться с ними было сложнее. Мужья соглашались на оплату комплиментами, а наследникам требовалось нечто повесомей.

Это осложняло осуществление плана, но у него была великая идея, и это многое оправдывало. Порой «цель» и «средства» настолько противоречили, что даже не хочется вспоминать. Он просил документы, чтобы сделать копии, и не возвращал их владельцам. То же происходило с картинами. Он их брал на хранение, а потом не отдавал назад.

Кое-кто смотрел на него косо, но он старался не для них, а для будущего. Впрочем, даже для такого поведения есть лимит. Обманул раз, а потом действуй по правилам. Тем более что для этого вскоре появились возможности.

После того как Музей Маяковского привлек его к сотрудничеству, он стал расплачиваться выставками.

Это было единственное место в Москве, где можно было показывать авангардистов. Благо они приятельствовали с бывшим жильцом дома, а сейчас – главным героем музея. Плохо, что очередь продвигалась медленно. Слишком много забытых талантов, а месяцев только двенадцать.

Разумеется, Харджиев не мыслил свою коллекцию без Гуро и Матюшина. Кое-что ему подарил Михаил Васильевич, чьи мемуары он редактировал, но теперь он должен был иметь дело с вдовой.

Прежде Николай Иванович не воспринимал Громозову отдельно от мужа. Как говорит герой Чехова: «Жена есть жена». Он вроде как прощал ему эти отношения. Исходил при этом из той простой мысли, что вдвоем лучше, чем одному.

Конечно, Харджиев видел ее рисунки и читал ее книжки. Впрочем, это не повод отказываться от цели. Впереди выставки Гуро и Матюшина, да и в коллекции есть пробелы. Так что он без нее не обойдется.

Прежде чем вы узнаете, как это ему удалось, сразу скажем, что осада привела к победе. В конце шестьдесят первого года Громозова получила два пригласительных билета. В них сообщалось, что 28–30 декабря состоится выставка Матюшина и Филонова, а 20 января – вечер памяти Матюшина.

Вроде бы и вспомнили художников, но озаботились тем, чтобы обойтись без шума. Поэтому экспозиции отвели три дня. Вечер памяти назначили на другой месяц, чтобы одно не усиливало реакцию на другое.

На билетах стояла цифра четыре, но это был номер выставки, а не отсылка к четвертому измерению. Самое обидное, как назвали художников. В билетах значилось: «Художники-оформители произведений Маяковского. Михаил Васильевич Матюшин. Павел Николаевич Филонов».

Это тоже из разряда лавирования. Что взять с оформителей? Их роль не самостоятельная, а разъясняющая и растолковывающая.

Вот это Ольга Константиновна понимала. Она сама прибегала к этой тактике. Если нельзя так, можно попробовать сяк… Дело ведь не в том, как это называется, а в том, что собой представляет.

Обычно тот, кто сам легко обманывает, такую возможность для себя исключает. Наверное, поэтому Громозова не увидела подвоха. В иронии Николая Ивановича было что-то вроде подмигивания. Он словно говорил: надеюсь, вы поняли, что это несерьезно?

Переписка

В письмах Николай Иванович шутит напропалую. Называет себя Чертило и пишет от его имени. Маска освобождает его от ответственности. Если