Жены Матюшина. Документальный роман - Александр Семёнович Ласкин

Вот мы и разобрались. Это был «гимн конфискованным сапогам». «Сила» и «чувство» здесь ни при чем. Куда больше тут подошла бы не громкая и патетическая, а тихая печальная музыка.

Как видите, Громозова верна себе. Писать и рисовать для нее значило, прежде всего, приукрасить. Если случалось говорить правду, она делала это так, чтобы никого не расстроить.

Это Ольга Константиновна делала не по красным дням календаря и не в связи с чрезвычайными обстоятельствами. Такой была ее повседневность. Тем важнее вспомнить моменты, когда обыденность отступала и верилось в четвертое измерение.

Эти события Михаил Васильевич называл «шоками». Уж насколько все изменчиво, но есть что-то постоянное. Мы всегда будем благодарны тем, кто от нас ушел. Жизнь и так печальна, а с каждой утратой становится еще грустней.

Вот почему кладбища – пространства экстерриториальные. Конечно, у них есть адрес, но, по сути, они не принадлежат ни времени, ни пространству. Вот где применимо матюшинское «расширенное смотрение». Казалось бы, куда ни взглянешь, все разное, и в то же время одно.

Часть третья

До. 1913–1945

Глава тринадцатая

Могила Гуро

Прежде чем рассказать, как прощались с нашими героями, вспомним о том, как «погребали эпоху». Трудятся могильщики, «дело не ждет», а потом их работу завершают крапива с чертополохом.

У Ахматовой хватало причин для таких выводов, но ведь бывает и по-другому. Вот уходит кто-то близкий, и в твоем мире возникает пустота. Что-то такое ощущает безрукий в том месте, где прежде была рука.

Таким для Громозовой был уход Гуро. Уж как они непохожи, но смерть сосредоточивает на главном. Думаешь не о том, что вас разделяло, а о том, без чего будет трудно жить дальше.

Это были «лучшие» похороны. Потом один из присутствовавших так и написал: «Лучших похорон, лучшего места успокоения нельзя было придумать для покойной».

Вспоминалось, как Елена входила в лес и в нем растворялась. Или, как она писала, становилась «леснее и леснее». Когда это ощущение переносилось на бумагу, могло показаться, что это цветок или дерево рассказывают о себе.

Вот за это Матюшин ее полюбил. За талант не подменять реальность, а становиться ею. Когда-то до полного самоотречения она вглядывалась в скульптуру, а сейчас перед ней открывался природный мир. Было что разглядывать и во что перевоплощаться.

Тот, кто способен дарить себя другому, без благодарности не останется. В последний путь ее провожали белочки, жуки и божьи коровки. Деревья шумели, птицы пели, насекомые летали. Природа разговаривала на все голоса, а люди молчали и жались поближе к гробу.

Затем для Матюшина настали сложные дни. Вдруг оказываешься один на один с проблемами, которые прежде они решали вместе. К ним надо прибавить совсем новый вопрос. Всякий вдовец думает о том, как должно выглядеть надгробие, но с художника спрос будет особый.

Михаил Васильевич решил все сделать сам. Уж очень это личное. Все равно, как если бы она, больная, попросила его сменить на постели белье.

Обычно памятник сообщает о том, кто тут лежит. Матюшину показалось, что этого недостаточно. Ведь даже на обложках своих книг Гуро не ограничивалась именем и фамилией. Всегда рисовала что-то, что помогает войти в текст.

Можно было сделать что-то узнаваемое. Поместить профиль или поставить фигуру в полный рост. Эти варианты он отверг. Изобразить внешнее куда проще, чем показать суть.

Матюшин стал перечитывать ее рассказы, и нашел решение. В них, как в хорошей живописи, одно заменяет другое. Ощущения имеют цвет, а герои вписаны в пространство и порой даже пространством являются.

Броситься скорей одетой на кровать. Засыпая от усталости, чувствую: синеют окна. Сливается. Ноют приятно ноги. Где-то играет шарманка.

Словом, все существует во взаимодействии. Не разобрать, где человек – и окно, уставшие ноги – и шарманка. Даже, казалось бы, несопоставимые «чувствую» и «синеют» едва ли не отражены друг в друге.

Свою идею Михаил Васильевич нарисовал. Почти весь лист он отдал светлому и зеленому, а могиле – левый нижний угол. В этой диспропорции есть правда. Раз Гуро осознавала себя через природу, то что, как не лес и поле, могут о ней рассказать.

Большой мир включает природу и небо, а мир малый соразмерен человеку. В сосну рядом с могилой Матюшин врубил перекладину. В поперечье вырезал ЕГГ и поставил икону Божьей Матери.

Вряд ли где-то еще есть живой крест, корнями уходящий в землю. Впрочем, на акварели есть только сосна. Пока она ничего не символизирует, а просто растет, как ей хочется.

Нет тут и человека, который придет сюда и сделает окончательно ясной ее идею. Он должен будет стать не стаффажем, необходимым мазком в центре картины, а активным участником.

Посетитель сядет на скамейку, вытащит книгу из прикрепленного к ней ящика. «Тот, кто хочет познакомиться с произведениями Гуро, – было на нем написано, – может их взять. Уверен, что они будут положены обратно». Тон этого обращения говорит о том, что муж и сейчас находился рядом с женой – незримо руководил жизнью вокруг памятника.

Какое-то время так и происходило, как просил Михаил Васильевич. Местные жители и дачники подолгу проводили здесь время с книжкой в руках, а потом возвращали ее на место.

Матюшин наблюдал со стороны и радовался. В этом погружении в чтение было что-то от постоянной задумчивости Елены. Возможно, когда его жена писала эти страницы, она так же морщила лоб, как сейчас это делал читатель.

Сколько времени может длиться взаимопонимание? Матюшину было дано около семи лет с Гуро, а скамейка простояла около двадцати. Затем все это куда-то исчезло. Тот, кто пришел на могилу, хотел бы присесть с книжкой, но на этом месте не было ничего.

Это было первое покушение на его замысел. Сочиненная им композиция устояла и все-таки выдержала.

Кроме надгробия – материального выражения памяти, есть память нематериальная. Прежде чем сказать о поражении первого, вспомним о победе второго: в начале двадцатых на квартире Эндеров показали спектакли памяти Гуро.

По-разному прощаются. Коротко – во время похорон, долго – всю жизнь. Есть еще вариант этих представлений. Если театр начинался с церкви, почему бы ему опять церковью не стать? Сюда придут опечаленные утратой вроде как для коллективной молитвы.

Вечера памяти Гуро

Все Эндеры были матюшинцами. Это значит, что с учителем их не разделяло