Куда улетает Ангел - Владимир Гаврилович

не принося обществу никакой пользы. Все стараются уйти от ответственности и — не дай Бог — сложных поручений. Зарплата по белорусским меркам вполне приличная. А отдача этих горе-специалистов? Настоящего дела как не было, так и нет. Соответственно, размышлял Костич, нет и не может быть в таких условиях никакого движения вперед. Хоть тысячу умных голов будет в команде президента, к которому Игорь относился иногда критически, но с уважением, пока сами люди не захотят все вокруг изменить, мало что получится. Одних стараний мало. По крайней мере в их заброшенных, оставленных без должного внимания и требовательного спроса руководства, отделах. И дело не в методах управления, а в укоренившейся десятилетиями советской психологии людей, отношении к труду и своему непосредственному делу. Любить его надо, чтобы иметь результат — в этом он был уверен. И адаптироваться к изменениям: двадцать первый век на дворе!

Все лежало на поверхности так очевидно. И как только он раньше всего этого не замечал?! Неуемный к легкой наживе шеф, ничем не отличавшийся от своей властной супруги, некогда подававший надежды в научном мире, как настоящий театрал разыгрывал бурную деятельность-спектакль, словно по разнарядке покрикивал на подчиненных, но ничего не предпринимал, чтобы хоть что-то изменить в этом сером, абсолютно бесполезном мирке. «А мог ли он, — задавал себе вопрос Костич, — что-то изменить? Главное — хотел ли?» Ради вящего интереса поискал в интернете. Последнюю работу экологической направленности их многоуважаемый шеф опубликовал лет пятнадцать назад. Прочел: постчернобыльская демагогия, науки в работе — нуль. «Кто его покрывает? Постоянно в каких-то непонятных разъездах, некогда человеку заниматься наукой и, наверное, уже нет желания. Научная деятельность — неактуальна, так как давно не кормит».

Главной головной болью последних месяцев сотрудников конторы — эту проблему не обсуждал только последний ленивец в отделах — стало как их покровителю не продешевить с продажей «мерса», восстановленного после аварии в Минске. Спектакль достиг своего апогея: действо купли-продажи свершилось. Все лебезили и поздравляли толстячка Пал Палыча, тот порхал от радости: продал, явно удачно, с наваром. От всего этого так дурно пахло!

Настроение у Костича с каждым днем ухудшалось и по другой причине: накануне на его научном обосновании по сохранению и защите от пагубной деятельности человека заповедных верховых болот шеф размашисто начертал: «Тов. Костичу. Ошибочные, неаргументированные выводы. Не перспективное направление в настоящий период!» Игорь с Пал Палычем поспорил, тот обозвал его мальчишкой. И тогда Игорь решил поднять эту тему на научном совете, где доказывал: не сохранив верховые болота и естественные пойменные дубравы, устоявшийся веками традиционный уклад животного мира в отдельно взятых рекреациях парка, а особенно в абсолютно заповедной зоне, вскоре ученым здесь вообще нечем будет заняться. А ведь все они числятся научными работниками…

Доказал, оказалось, только себе! С ним боялись даже заговорить. А тихий, спокойный, вечно мысленно присутствующий в своем мирке Василий Игнатьевич в курилке впервые за эти годы заговорил с ним: «Съедят тебя, Игорь. Ей-Богу, съедят. У меня есть друг в университете — наукой надо заняться вплотную, а не здесь в посыльных штаны протирать. Голова светлая у тебя. Пока не поздно и ничего не связывает в личном плане…»

Удивил, старик! Но снова ушел в свой мирок и больше не замечал Костича.

Начальство осталось недовольным, и Игорь понимал причину этого недовольства. Кто позволил ему, молодому строптивцу, поднимать такую тему? Как посмел только! Актуально сегодня другое — хозрасчетная деятельность, развитие агротуризма, привлечение иностранцев на охоту. Сиди, где сидишь, не выпендривайся. А наука — кому она нужна в этой погоне за деньгами, плывущими в руки? «И это нужно. Но ведь все должно базироваться на научном подходе, природном равновесии, защите единственно оставшихся в старушке Европе настоящих природных резерваций!» — мучился парень, но, кроме подозрительного отношения к себе, ничего за последние недели не нажил.

Как-то в один момент все вокруг него изменилось. Но, наверное, так было всегда, просто он, романтическая натура, проработав несколько лет, поздно понял, в каком болоте завяз. Надоело до чертиков! И не решался на последнее действие, хотя понимал, что не мог больше оставаться в канторе. Работа с каждым днем становилась хуже каторги, что ни делал — ничего теперь не приносило подобия удовлетворения и радости. И съедал себя изнутри: «Что, младший научный сотрудник Костич, и ты принял установленные Пал Палычем правила игры?»

А вчера шеф отыгрался, приказав в очередной раз, вместо психанувшей на него жены, которой внезапно понадобилось прикупить новый наряд в столице, сопровождать группу россиян в Гомель. Игорь отказался, и ему было указано на дверь:

— Недовольных не держим…

— Время вас раздавит, запомните эти слова…

Через пять минут Игорь Костич оказался без работы. Он не знал, правильно ли сделал, но оставаться в подавленном страхом коллективе было сверх его сил. В порыве гнева написал заявление на очередной отпуск с последующим увольнением. В отделе кадров с сожалением отдали его трудовую книжку — по невероятно скорому приказу начальства, даже не дожидаясь начала этого отпуска…

Для Марины Петровны Костич, женщины средних лет, еще не растерявшей своей природной привлекательности, его матери, решение сына стало настоящим шоком. Здесь, в полесской глуши, за работу в таком солидном ведомстве любой бы держался до последнего. Разве поймут ее сына в маленьких Митковичах, где, чтобы трудоустроиться, голову надо свернуть. И почему бы не пойти ему теперь в предприниматели — вон сколько переквалифицировалось его одноклассников и друзей, даже торговые центры открыли, живут припеваючи, не спешат возвращаться в бюджетную сферу!

Но мудрая женщина с тридцатилетним опытом учительницы русского языка и литературы одной из школ родного городка с полуслова поняла своего Игорька: не сложилось. Ну и что? Разве может она сомневаться в парне, в которого закладывала самое лучшее, что должно быть в мужчине. То, чего не было в его отце, предательски оставившем ради другой женщины ее с маленьким ребенком на руках. И затем — поняв свою ошибку — сгоревшем от водки. Он так и не вернулся, а она сильно любила и приняла бы назад. Гордый был, опустившийся человек. Сломался. Такой доли никакая мать своему ребенку не пожелает. И теперь боялась за сына: в его глазах было столько печали и любви, что сердце было не на месте. Она знала: он влюблен. Но что-то не сладилось. И думала постоянно: «Только бы не наделал ты ошибок в этой жизни, сынок, которые исправлять сложно…»

— Значит, не твое это, Игорь. Тяжело будет, знаю. Куда же теперь подашься? Может, в школу?