Ветер крепчает - Тацуо Хори

пока терзался сомнениями, решая, стоит ее будить или нет, мучительный приступ проходил сам собою, и она успокаивалась. Я тоже невольно вздыхал с облегчением и даже испытывал определенное удовольствие, слушая ее тихое, ровное дыхание… Когда она открывала глаза, я тихонько целовал ее волосы. Она переводила на меня слегка затуманенный после сна взгляд.

– Ты все это время сидел рядом?

– Да. Пока я сидел возле тебя, я немного подремал.

В ту пору случалось, что ночью мне тоже никак не удавалось уснуть, и тогда я, не понимая, что творю, сам повторял жест, ставший как будто уже привычным: я непроизвольно тянулся к горлу и словно пытался сдавить его. И уже потом, когда замечал, что делаю, ощущал настоящее удушье. Однако оно казалось мне в каком-то смысле даже приятным.

– В последнее время ты какой-то бледный, – сказала Сэцуко в один из дней, приглядываясь ко мне особенно тщательно. – С тобой все в порядке?

– Все замечательно! – Подобное внимание было мне приятно. – По-моему, я всегда такой, разве нет?

– Может быть, не стоит проводить все время возле болящей? Не хочешь хотя бы ненадолго выйти, прогуляться?

– Какие же прогулки в такую жару?.. Ночью, конечно, прохладнее, но ночи здесь темные… И потом, я каждый день довольно много хожу по санаторию.

Не желая развивать эту тему дальше, я принялся рассказывать о пациентах, с которыми каждый день встречался в коридорах. О самых молодых обитателях санатория – они нередко собирались где-нибудь на краю балкона и, превращая небо в огромный ипподром, обсуждали, каких животных напоминают несущиеся вдаль облака; об одном страшно высоком и, похоже, страдающем от нервного расстройства пациенте, который безо всякой цели бродил по коридору взад и вперед, опираясь на руку сопровождающей его медсестры; и о многих-многих других. Только одного пациента я намеренно обошел молчанием – обитателя палаты номер семнадцать: я еще ни разу не видел его лица, но каждый раз, проходя мимо его палаты, слышал из-за двери неприятный, пугающий кашель. Про себя я решил, что это, должно быть, самый тяжелобольной обитатель санатория…

Август близился к концу, однако ночная духота еще не отступила, засыпать было по-прежнему трудно. В один из таких вечеров, когда мы никак не могли заснуть (хотя установленное время отхода ко сну давно уже миновало – шел десятый час), в дальней секции на первом этаже поднялась какая-то суматоха. До нас периодически доносились звуки торопливых, семенящих шагов, приглушенные возгласы медсестер и резкое бряцание бьющихся друг о друга медицинских инструментов. Я какое-то время настороженно прислушивался. Когда мне уже казалось, что все успокоилось, точно такая же тихая суматоха почти одновременно поднялась и на первом этаже, и на втором, а в довершение всего похожий шум послышался прямо под нами.

Я смутно догадывался, что носилось теперь бурей по санаторию, переворачивая все в нем вверх дном. И уже какое-то время внимательно прислушивался к тому, что происходит в смежной палате: свет у Сэцуко не горел, но она, судя по всему, не спала. И лежала, похоже, очень тихо, даже не ворочалась в постели. Я тоже замер, боясь лишний раз вздохнуть: ждал, когда эта буря наконец успокоится.

После полуночи шум как будто начал стихать, и я вздохнул с облегчением, даже забылся на время дремотой, как вдруг за стеной раздался надсадный кашель – видимо, его долгое время сдерживали. Я сразу же открыл глаза; кашель раздался во второй раз, затем в третий. И на этом, похоже, прекратился, но я никак не мог унять беспокойство, поэтому тихонько прошел в соседнюю палату. Сэцуко – сидя одна, в кромешной темноте – смотрела в мою сторону широко распахнутыми глазами: похоже, она была напугана. Я, ни слова не говоря, подошел ближе.

– Пока ничего страшного, – прошептала она чуть слышно и через силу улыбнулась.

Я, все так же молча, присел на краешек кровати.

– Посиди тут, пожалуйста, – попросила больная непривычно слабым голосом.

И мы просидели с ней вместе всю ночь, до самого утра не сомкнув глаз.

А через два-три дня после тех событий жара вдруг резко пошла на убыль: лето закончилось.

* * *

В начале сентября дождь налетал порывами, со шквалистым ветром: прекращался, а потом начинался снова, но через какое-то время зарядил уже всерьез и с той поры лил, почти не переставая. Казалось, при такой погоде листва сгниет раньше, чем пожелтеет. В палатах санатория даже перестали открывать окна, помещения постоянно окутывал полумрак. Время от времени ветер хлопал дверями. Заставлял стонать подступающий к заднему фасаду санатория лиственный лес, вытягивая из него монотонные, гнетущие звуки. В безветренные дни мы с утра до ночи слушали, как дождь, стекая с крыши, барабанит по нашему балкону. Как-то утром, когда дождь наконец перешел в мелкую морось и почти превратился в туман, я стоял у окна и рассеянно глядел вниз, на слегка посветлевший внутренний садик, тянувшийся узкой полосой под балконами. И заметил в дальнем конце сада одну из медсестер: она шла под моросящим дождем в мою сторону и по пути срывала попадающиеся под руку цветы – пышно расцветшие тут и там дикие хризантемы и космеи. Я вспомнил, что она была приставлена к обитателю той самой семнадцатой палаты. «Должно быть, пациент, которого я знал только по извечному ужасающему кашлю, умер» – подумал я, глядя на медсестру, по-прежнему в каком-то исступлении обрывавшую цветы под дождем, и вдруг почувствовал, как сжалось сердце.

«Наверное, его случай действительно был самым тяжелым в санатории. Но если этот несчастный в конце концов скончался, то следом за ним… Ох, лучше бы директор мне ничего тогда не говорил!..»

Медсестра, обхватив руками большой букет, скрылась в тени балкона, я же еще какое-то время потерянно стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу.

– Что ты с таким интересом разглядываешь? – спросила меня из постели Сэцуко.

– Одна из медсестер уже какое-то время собирает в саду цветы, прямо под дождем. Думаю, кто бы это мог быть, – пробормотал я негромко, словно разговаривая сам с собой, и отошел наконец от окна.

До конца дня я не решался прямо посмотреть в лицо Сэцуко. Иногда мне казалось, будто она просто притворяется, что ничего не знает, хотя сама видит меня насквозь и потому время от времени бросает в мою сторону проникновенные взгляды, и от этого мучения мои только усиливались. Я понимал, что если мы станем таить в себе тревоги и страхи, которыми не делимся друг с другом, то оба понемногу надумаем себе что-нибудь – каждый свое, а это никуда не