Ветер крепчает - Тацуо Хори

и сравнивал. В выражениях, в интонациях, с какими Сэцуко обращалась к отцу, я подметил воскресшее вдруг совершенно девчоночье сияние. Картина по-детски искренней радости Сэцуко вызывала передо мной видения из ранних лет ее жизни, о которых я не знал…

Когда мы на минутку остались с ней вдвоем, я подошел и шутливо шепнул ей на ухо:

– Тебя сегодня будто подменили, цветущая, розовощекая девочка-подросток!

– Сама не знаю, что со мной! – Она, словно маленькая, спрятала лицо в ладонях.

* * *

Отец Сэцуко провел с нами два дня и поехал дальше.

Перед отъездом он попросил меня показать ему окрестности и прошелся вокруг санатория. На самом деле ему хотелось переговорить со мной наедине. День был ясный – на небе ни облачка. Но даже когда я указывал на непривычно отчетливо проступающие вдали побуревшие склоны Яцугатакэ или какие-то другие достопримечательности, он едва бросал на них взгляд и тут же возвращался к занимавшему его разговору.

– Может быть, это место не очень ей подходит? Прошло ведь уже больше полугода, хотя состояние ее, кажется, немного улучшилось, и все же…

– Но согласитесь, нынешним летом погода вообще никого и нигде не баловала. К тому же в таких горных санаториях лечение, говорят, успешнее идет зимой…

– Оно, наверное, и неплохо, останься она тут на зиму… Да только хватит ли ей терпения сидеть в горах до самой весны?..

– Но она, мне кажется, сама настроена провести здесь зиму!

Во мне начало подниматься раздражение: как объяснить старику, до чего благодатно для нашего личного счастья одиночество этого горного края? Но затем я подумал, на какие жертвы он идет ради нас, и понял, что ничего ему высказать не смогу, и наш маловразумительный разговор потек дальше.

– Послушайте, раз уж нам в конце концов удалось выехать в горы, не разумнее ли будет тут задержаться? На столько, на сколько вообще окажется возможным.

– А вы тоже останетесь с ней в горах на всю зиму?

– Да, разумеется!

– Для вас это, конечно, серьезные неудобства… Но вы ведь сейчас продолжаете работать?

– Нет…

– Вам, наверное, нужно уделять работе хотя бы какое-то время. Не стоит безотлучно сидеть возле больной.

– Вы правы, в ближайшее время приступлю… – пробормотал я невнятно.

«И правда, я ведь уже давным-давно не вспоминаю о делах… Надо все-таки изыскать время и поскорее снова взяться за работу». Принятое решение отозвалось во мне особенным подъемом эмоций. Мы ненадолго замолчали, остановились на вершине одного из холмов и, подняв головы, какое-то время рассматривали непонятно когда набежавшие с запада мелкие облачка, белесой чешуей стремительно затянувшие небо.

Наконец, миновав пожелтевший лиственный лесок, мы вернулись к санаторию, выйдя к нему с обратной стороны. Рабочие все еще продолжали срывать злополучный холм. Проходя мимо них, я с абсолютно безразличным видом пояснил:

– А здесь, говорят, разобьют цветник. – И тем ограничился.

Вечером я проводил отца Сэцуко до станции, а когда вернулся, увидел, что больная моя лежит в постели, повернувшись на бок, и захлебывается от сильнейшего кашля. Такой страшный приступ я наблюдал у нее впервые. Дождавшись, когда он немного утихнет, я спросил, что случилось.

– Ничего… Скоро все пройдет, – коротко отозвалась Сэцуко. – Дай, пожалуйста, воды.

Я налил из стеклянной бутыли немного воды в стакан и поднес к ее губам. Она сделала глоток и ненадолго успокоилась, но затишье оказалось коротким: немного погодя у нее начался новый приступ, страшнее прежнего. Она сжалась на краю постели, тело ее сотрясалось от кашля, а я ничем не мог помочь, только спросил:

– Позвать медсестру?

– …

Кашель прошел, но она по-прежнему лежала, скорчившись от боли и не отнимая рук от лица. В ответ на мой вопрос она лишь молча кивнула.

Я сходил за медсестрой. На обратном пути немного отстал: медсестра, не обращая на меня внимания, сразу побежала вперед и, когда я подошел к палате, была уже там – обеими руками поддерживая больную, помогала ей лечь поудобнее. Однако взгляд широко распахнутых глаз Сэцуко оставался пустым – она еще не пришла в себя. Кашель, похоже, на какое-то время прекратился.

Потихоньку высвобождая руки и отпуская Сэцуко, медсестра проговорила:

– Ну вот, все и прошло… Отдохните пока спокойненько, не шевелитесь, хорошо? – Затем принялась поправлять сбившееся одеяло. – Сейчас попрошу, чтобы пришли и сделали вам укол.

Не зная, куда себя деть, я все еще стоял столбом в дверях палаты, и медсестра, выходя, украдкой шепнула мне:

– Немного кровянистой мокроты.

Я приблизился к кровати Сэцуко.

Взгляд ее широко распахнутых глаз был затуманен, – казалось, она спит. Убирая с побледневшего лица растрепавшиеся завитки волос, я осторожно погладил покрытый холодной испариной лоб. Словно в ответ на тепло моего прикосновения на губах ее наконец неясным намеком промелькнула на секунду улыбка.

* * *

Потянулись наполненные тишиной дни.

Окно в палате плотно занавесили, помещение окутал полумрак. Медсестры ходили на цыпочках. Я почти безотлучно находился у постели больной. Взялся ухаживать за ней по ночам. Иногда по обращенному на меня взгляду я понимал, что она собирается что-нибудь сказать. И тогда поспешно прикладывал палец к губам, запрещая ей говорить.

Объятые безмолвием, мы все глубже погружались в собственные мысли. Но каждый из нас до боли остро ощущал, что думает и чувствует другой. Если я в недавнем происшествии усматривал, прежде всего, зримое подтверждение тех жертв, на которые шла ради меня Сэцуко, то сама она – я отчетливо это понимал – испытывала, судя по всему, угрызения совести: ей казалось, она по собственной неосмотрительности в одну секунду погубила все, чего мы ценой кропотливых усилий достигли вместе за прошедшие месяцы. Не находя в собственных поступках ничего по-настоящему жертвенного, она, похоже, без конца винила себя за опрометчивость, и я, наблюдая ее плачевное состояние, чувствовал, как сжимается сердце. «Я вкушаю радости жизни, якобы наслаждаясь ими вместе с больной девушкой, не встающей с постели, которая вполне может стать ее смертным ложем, и при этом позволяю ей жертвовать собой, воспринимая все как естественную плату за нашу радость… Мы верим, что именно это дарит нам наивысшее счастье… Но неужели происходящее в самом деле во всем нас устраивает?.. Возможно, то, что служит нам отрадой, по природе своей куда мимолетнее, куда капризнее, чем кажется?..»

Уставший после ночного бдения, я сидел возле задремавшей больной и с тревогой, путаясь в собственных мыслях, размышлял о том, что грозит нашему хрупкому счастью.

Однако прошла неделя – и кризис миновал.

В одно прекрасное утро медсестра унесла наконец затенявшие палату занавеси и открыла часть оконных створок. Щурясь от льющих