Ветер крепчает - Тацуо Хори

– Послушай, ты так…

Но не договорил.

Она подняла глаза, заглядывая мне в лицо, и поднесла палец к губам, не дав досказать начатой фразы.

* * *

Несколько флигелей обращенного на юг санатория были выстроены в ряд, параллельно друг другу. Они стояли там, где окрашенная в цвета жженой охры широкая предгорная равнина Яцугатакэ теряла уклон и выполаживалась. Ниже ровный склон давал приют двум-трем горным деревушкам, в которых все кренилось набок, приникая к наклонной земле, и под конец, укрытый черным сосновым бором, скрывался где-то в невидимой долине.

С балкона, расположенного на южной стороне здания, можно было охватить взглядом и эти деревушки, и их красновато-коричневые поля. А в ясные дни над подступающим к селениям бескрайним сосновым лесом возникал протянувшийся на юго-западе хребет Южных Альп[47] вместе с парой ближайших вершин, обычно скрывающихся за облаками, которые вскипали там будто бы сами собой.

Когда на следующее утро после приезда я открыл глаза в своей комнатушке, взору моему совершенно неожиданно, словно появившись из воздуха, предстали заключенные в крошечную оконную раму лазурное небо и увенчанные белоснежными гребнями горные вершины. Над балконом и крышами струился легкий пар, – видимо, укрывший их снег, который мне из постели был еще не виден, под лучами по-весеннему теплого солнца начал таять.

Чувствуя, что слегка заспался, я поспешно встал и заглянул в расположенную по соседству палату. Сэцуко уже проснулась – лежала, закутанная в шерстяное одеяло; лицо ее разрумянилось, словно от жары.

– Доброе утро! – бодро поприветствовал я, чувствуя, что и у меня тоже начинают гореть щеки. – Хорошо спалось?

– Да, – кивнула она. – Я вчера вечером приняла снотворное. Сейчас немного болит голова.

Я решительным жестом распахнул окно, а потом и стеклянную дверь, ведущую на балкон, показывая тем самым, что не стоит придавать досадным мелочам слишком большого значения. Ослепленный солнцем, в первые секунды я ничего не мог разобрать, но немного погодя, когда глаза мои начали привыкать к яркому свету, разглядел легкий парок, поднимающийся над заваленным снегом балконом, над крышами, над полями и даже над деревьями.

– А еще мне приснился очень странный сон. Знаешь… – начала девушка за моей спиной.

И я сразу почувствовал, что она, похоже, собирается с духом, чтобы сказать что-то непростое – что-то такое, в чем очень нелегко признаться. В такие моменты в голосе у нее всегда появлялась легкая хрипотца, которую я уловил и теперь.

Поэтому на этот раз сам, обернувшись, приложил палец к губам: не нужно ничего говорить…

Спустя немного времени в палату зашла старшая медсестра, очень любезная и чрезвычайно деловитая. Она ежедневно совершала утренний обход по палатам и справлялась о здоровье каждого пациента.

– Ночью отдыхали хорошо? – жизнерадостно спросила старшая медсестра.

Больная молча кивнула.

* * *

Жизнь в горной лечебнице, начинающаяся с той точки, которую обычные люди считают окончанием пути, отмечена совершенно особенной человечностью. Я впервые начал подмечать в себе новые, мне самому незнакомые черты с того дня, когда директор санатория пригласил меня в смотровой кабинет и показал пораженные участки на рентгеновских снимках Сэцуко. Произошло это вскоре после нашего приезда.

Директор подвел меня к окну, поднял негатив так, чтобы я его тоже видел, и, разглядывая снимок на просвет, принялся подробно его описывать. Справа на снимке ясно виднелось несколько белесых ребер, но левую часть занимал фантастический темный цветок пораженной области, настолько обширной, что ребер из-за нее почти не было видно.

– Пораженный участок больше, чем я предполагал… Не думал, что ситуация настолько тяжелая… Если сравнивать с другими пациентами, которые находятся сейчас на лечении в санатории, ее случай, пожалуй, будет вторым по сложности…

Я словно лишился способности трезво мыслить: слова директора набатом гудели у меня в ушах, но воспринять их связь с увиденным только что причудливым темным цветком в пораженном легком сознание отказывалось – он запечатлелся в памяти вырванным из контекста образом; в таком состоянии я вышел из смотрового кабинета. Проходящие мимо сестры в белой форме, скинувшие одежду пациенты, уже начинающие принимать на балконах солнечные ванны, шум из палат и щебетание птиц – все это проносилось передо мной, но меня не трогало. Наконец я дошел до самого дальнего корпуса, механически замедлил шаг перед тем, как ступить на лестницу, ведущую на второй этаж, где располагалась наша палата, и тут из-за двери, видневшейся чуть дальше, за лестницей, донесся пугающий сухой кашель: приступы следовали один за другим; кажется, никогда прежде не слышал я подобного кашля. «Надо же, здесь тоже разместили кого-то из пациентов?» – подумал я и рассеянно глянул на номер, значившийся на двери палаты: семнадцать.

* * *

Так мы с возлюбленной начали немного странную совместную жизнь.

После прибытия в санаторий Сэцуко, которой был предписан полный покой, почти перестала вставать с постели. Поэтому в сравнении с прежними днями, когда во всякий период улучшения ей не терпелось подняться на ноги, теперь она, напротив, куда больше напоминала болящую, хотя состояние ее как будто не ухудшилось. Врачи тоже обращались с ней как с пациенткой, которая не сегодня, так завтра пойдет на поправку. Директор порой говорил полушутя:

– Так мы с вами болезнь за хвост и поймаем.

Между тем начало теплеть, да так стремительно, словно природа, до сих пор не слишком спешившая с пробуждением, решила нагнать упущенное время. Поэтому весна и лето, по ощущениям, пришли в горы почти одновременно. Каждое утро нас будили голоса славок и кукушек. Молодая зелень лесов, с четырех сторон подступающих к санаторию, даже в палате придавала всему оттенок свежести, не сходивший на протяжении целого дня. В те дни казалось, будто и белые облака, в утренние часы выплывавшие из-за гор, на закате непременно возвратятся назад, в родные горы.

Когда я обращаюсь мыслями к тем дням – первым дням нашей с Сэцуко совместной жизни, в которые я почти неотлучно сидел подле ее изголовья, – мне почти не удается вспомнить, что было до, что после, настолько неотличимы они друг от друга, настолько легко сливаются воедино, и именно это придает им известную прелесть.

Можно, пожалуй, сказать, что в те неотличимые друг от друга дни, которые будто бы повторялись для нас снова и снова, мы словно вырвались ненадолго из-под власти времени. И потому любая, самая незначительная мелочь из тех, что составляли прозу этих свободных от времени дней, приобретала новое, ни с