Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

Они, конечно, не собирались вытягивать из меня. Но на самом деле я и не возражал. Я уже знал, что Данте станет любимчиком Сьюзи и Джины. И обнаружил, что я не из тех, кто ревнует.

Ножка смотрела на меня снизу вверх, как это делают собаки.

— Я люблю тебя, Ножка, — прошептал я. Легко сказать собаке, что её любишь. Не так-то просто сказать эти слова окружающим.

Семь

ДАНТЕ СПРОСИЛ, ничего, если он пойдёт со мной на похороны брата Кассандры.

— Знаю, что на самом деле я не знаком с Кассандрой. И не был знаком с её братом. Но я чувствую, что должен проявить немного солидарности. Для тебя это имеет смысл?

— В этом есть смысл, Данте. В этом есть огромный смысл. Я уверен, Кассандра не стала бы возражать.

Мать сказала мне, что на похороны она будет в белом платье, что показалось мне странным. Она объяснила, что все дочери-католички собирались пройти процессией в белых платьях. — Для воскрешения, — сказала она. Мы с отцом были одеты в белые рубашки, чёрные галстуки и чёрные костюмы. Мы стояли на крыльце и ждали маму, а отец всё нетерпеливо поглядывал на часы.

Не знаю, почему отец становился нетерпеливым в подобные моменты. Католическая церковь Пресвятой Богородицы Гваделупской находилась неподалёку, и дорога туда заняла не более пяти минут.

— Я собираюсь зайти за Данте, — сказал я. — Встретимся в церкви.

Как раз в этот момент в парадную дверь вошла мать. На лице отца было выражение, которого я никогда раньше не видел. Или, может быть, этот взгляд присутствовал много раз раньше — просто я этого не замечал. От матери у отца до сих пор захватывало дух.

* * *

Мы с Данте сидели рядом с отцом. Священник собирался благословить гроб у входа в церковь. Сьюзи и Джина сидели рядом с нами. Мы кивнули друг другу. Я наклонился к Сьюзи и прошептал:

— Не думал, что ты католичка.

— Не говори глупостей. Не обязательно быть католичкой, чтобы пойти на католические похороны, — прошептала она в ответ.

— Ты прекрасно выглядишь, — прошептал я.

— По крайней мере, ты учишься исправлять свои глупости, — прошептала она в ответ.

— Ш-ш-ш, — сказала Джина.

Мой отец кивнул и прошептал:

— Согласен с Джиной.

Начался вступительный гимн, и голоса хора запели. Дочери-католички входили по двое, медленной и почтительной процессией. Их было около шестидесяти, возможно, немного больше. Эти женщины кое-что знали о солидарности. Я видел выражение горя на лицах многих из них, в том числе и на лице матери. Горе миссис Ортеги было их горем. Я всегда думал, что этим дамам немного наскучила их жизнь, и они сами были немного скучными — и это было причиной, по которой они стали дочерьми католиков. Ещё одна вещь, в которой я ошибался. У них были гораздо более веские причины. Мне всегда было легко держать рот на замке, но, возможно, мне следует подумать о том, чтобы держать на замке свой разум, когда дело доходит до оценки поступков других людей, которых я не понимаю.

Месса была типичной заупокойной, за исключением того, что она была дольше, чем большинство других. Там было много молодых людей примерно возраста Диего, мужчин лет двадцати с небольшим. Все они сидели в задней части церкви, и в их глазах было много печали. У них был такой вид, как будто они знали, что им здесь не рады, и это разозлило меня. Их заставили так себя чувствовать. Гнев, вот он снова появился, и я думаю, что начинал понимать, что он никогда не исчезнет и что мне лучше привыкнуть к нему.

* * *

Мы с Данте сели в мой грузовик и присоединились к процессии, ведущей на кладбище. Я думал о родителях. Я согласился с отцом, с его мыслями о религии, в которой они были воспитаны, и о религии, в которой был воспитан я. Я знал, что где-то в глубине души отец всё ещё считал себя католиком. А мать во всех отношениях была такой доброй католичкой, какой она себя изображала. Ей было нетрудно простить свою церковь за её недостатки.

Восемь

МЫ С ДАНТЕ ПОЧТИ НЕ разговаривали, пока шли вдоль длинной вереницы машин к кладбищу. Я подумал об увеличенной фотографии Диего, которая стояла на мольберте перед церковью. Это был красивый мужчина с аккуратно подстриженной бородой и ясными тёмными глазами, почти такими же чёрными, как его волосы. Такими же глазами, какие были у Кассандры. Он смеялся, и, должно быть, это был искренний снимок, потому что ветер, казалось, играл с его густыми волосами. Я попытался представить себе тот день, когда он был сделан, до того, как вирус проник в его тело и украл его у всего мира. Я попытался представить себе тысячи погибших мужчин, у которых были имена и семьи, которые знали людей, которые их любили, и знали людей, которые их ненавидели.

Когда-то они были живы и кое-что знали о том, что значит любить и быть любимыми. Это были не просто цифры, которые кто-то подсчитывал. Данте спросил меня, о чём я думаю. И я сказал:

— Отец рассказывал, что во время войны во Вьетнаме было много убитых. Он сказал, что страна считает тела, в то время как им следовало бы изучать лица убитых молодых людей. Я думал, что то же самое происходит и с эпидемией СПИДа.

— Это именно то, что происходит, — сказал Данте. — Мы предпочли бы увидеть число, а не жизнь. Я спросил маму, почему так много газет и средств массовой информации называют СПИД эпидемией, когда на самом деле это пандемия, которая распространяется по всему миру. Она сказала, что мой вопрос был очень проницательным, и ещё, что она была счастлива узнать, что я смотрю на мир открытыми глазами. У неё было чувство, что, возможно, они не хотели придавать СПИДу такого значения. Что большинство людей хотели свести болезнь к минимуму. Что ты об этом думаешь, Ари?

— Я думаю, твоя мать права почти во всём.

* * *

Я лишь мельком видел Кассандру, когда она шла по проходу со своей матерью в конце мессы. Я искал её и, наконец, заметил, что она стоит на краю толпы, окружившей гроб её брата. На ней было чёрное платье, а на плечи она набросила мексиканский золотистый шёлковый шарф. Когда она стояла там, то была похожа на печальную, одинокую фигуру, которую я увидел, когда впервые ступил на её задний