Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

Несмотря на её печаль, было что-то ещё, нечто большее. Она вовсе не опускала голову от стыда. Послеполуденный солнечный свет, казалось, освещал её и только её. И взгляд у неё был вызывающий. Она не была сломлена и не собиралась ломаться.

Я указал на Сьюзи и Джину. Они увидели её, и мы кивнули друг другу. Мы подошли к ней и встали рядом. Джина стояла прямо рядом с ней с одной стороны, а я — с другой. Она не сводила глаз с гроба, пока носильщики выносили его из катафалка. Казалось, она даже не подозревала о том, что мы там были. Но потом я почувствовал, как она взяла меня за руку и крепко сжала её. Я заметил, что она крепко держала Джину за руку.

— Когда ты стоишь совсем один, — прошептала она, — Люди, которые замечают это — это люди, которые стоят рядом с тобой. Это люди, которые любят тебя.

Она поцеловала каждого из нас в щёку — и сделала это с грацией женщины.

Девять

Дорогой Данте,

Перед началом каждого учебного года мне хочется заползти под кровать и оставаться там. Я не знаю, что такого есть во всей этой истории со школой, что заставляет меня чувствовать беспокойство. Мне всегда казалось, что я потратил своё лето впустую — ну, пока я не встретил тебя.

И это лето было потрясающим. Прикасаться к тебе и чувствовать твое прикосновение. Лето всегда будет сезоном Данте.

Я не знаю, что, черт возьми, я пытаюсь сказать. Не знаю.

Но одно можно сказать наверняка. Это будет последний год моего учебного сезона. А потом начнутся студенческие сезоны.

Наверное, я не хочу, чтобы мой сезон Данте заканчивался.

И я боюсь.

Может быть, этот сезон станет тем сезоном, который все изменит. Я почти взволнован. Но больше всего я боюсь.

Давай наметим год, Данте. Давайте напишем наши имена и наметим несколько путей. И пойдём посмотрим на то, чего мы никогда не видели. И станем такими, какими мы никогда не были.

Вечером, перед первым школьным днём, Данте позвонил мне по телефону. Он даже не поздоровался.

— Знаете ли вы, что наше слово — школа происходит от греческого слова, означающего — досуг?

— Нет, я этого не знал. И в этом нет никакого смысла, не так ли? И привет, Данте. Как твои дела? Нормально? Кстати, я тоже в порядке.

— Я как раз собирался спросить.

— Конечно, ты собирался. И я просто пошутил.

— Конечно. И досуг действительно имеет смысл, если вы жили в Древней Греции. Если у вас есть свободное время, чем вы занимаетесь в свободное время?

— Я думаю о тебе.

— Хороший ответ, Аристотель. Каков реальный ответ?

— Ну, кроме того, что я провожу время с тобой, я бегаю, читаю, пишу в дневнике.

— У меня нет свободного времени.

— Ты прав. С тобой много работы.

— Ошибаешься. К твоему сведению, я подпадаю под категорию удовольствия.

— Я так и знал.

— Конечно, ты это знал. Теперь вернёмся к вашему ответу. Вы бегаете, но это относится к категории физических упражнений — и это не свободное время. Но чтение и письмо действительно относятся к тем вещам, которыми вы занимаетесь в свободное время. Так что это именно то, о чём думали греки. Если у них было свободное время, они использовали его для размышлений и достижения того, что сегодня можно было бы назвать — образовательной целью. Итак, если бы мы смотрели на школу как на свободное время, то, возможно, у нас было бы другое отношение к этому. И мы были бы ещё счастливее.

И я сказал:

— Мир так полон разных вещей, что я уверен, мы все должны быть счастливы, как короли.

— Ты что, издеваешься надо мной? Ты издеваешься надо мной.

— Я не издеваюсь над тобой. Я просто вспоминаю. И так случилось, что я улыбаюсь, и это не та улыбка, с которой я издеваюсь над тобой.

— Тогда у меня есть ещё одна мысль, которая заставит тебя улыбнуться. Завтра, самый первый день в школе, это самый последний первый день в старшей школе, который у нас когда-либо будет. И после этого больше не будет первых школьных дней Аристотеля Мендосы в средней школе Остина и первых школьных дней Данте Кинтаны в средней школе Кафедрального собора. Это последний первый день в школе, и на каждом мероприятии, которое имеет какое-либо отношение к школе, теперь мы можем с улыбкой на лицах сказать, что это последний раз, когда мы делаем то, что, черт возьми, мы делаем на этом мероприятии. И это должно облегчить наше бремя.

Я начал смеяться.

— Я не так уж сильно ненавижу школу — и ты тоже.

— Что ж, мне нравится учиться, и ты, наконец, признался себе, что тебе тоже нравится учиться. Но все остальное — полный отстой.

— Ты забавный. В одну минуту ты говоришь так, как будто ты настолько чертовски искушен, что, если бы ты жил в Лондоне, ты бы говорил по-английски на Би-би-си. А в следующую минуту ты говоришь как девятиклассница.

— Что не так с девятиклассниками? Тебе не нравятся девятиклассницы?

— Ты что-то принимаешь?

— Да, совершенно определенно. Я под кайфом. Я под кайфом и на вершине мира, потому что я глубоко, беззаветно, экстатично, всецело и самым решительным образом влюблен в парня по имени Аристотель Мендоса. Ты его знаешь?

— Я так не думаю, нет. Я когда-то знал его. Но он превратился в кого-то другого. И я не думаю, что знаю его. Однако счастливчику повезло — я имею в виду, что вся эта любовь, глубокая, основательная, экстатическая, цельная и решительная, ну, это своего рода любовь, направленная на этого парня из Аристотеля.

— О, мне тоже повезло. У меня есть достоверные сведения, что этот Аристотель Мендоса, которого вы, по вашему утверждению, не знаете, питает ко мне самую чистую и искреннюю любовь. И, если вы увидите его, скажите ему — ну, нет, вы его не увидите, потому что, если вы его увидите, вы его не узнаете. Потому что раньше вы знали его, а теперь вы его не знаете — так что нет смысла просить вас передать ему сообщение.

— Ну, никогда не знаешь, я могу столкнуться с ним в школе, и есть шанс, что я узнаю его, и если это произойдет, я буду более чем счастлив передать ему ваше послание — только я не