Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

— Отлично выглядишь, — сказал я.

— Неправда, — сказала она.

Это, конечно, и была неправда, но я снова обнял ее, уже чуть ниже, и крепко прижал к себе; ее волосы пахли мокрой щетиной и прошлогодним сеном, слежавшимся за зиму в скирде и весной начинающим преть от талого снега. Я повел ее в гостиную, она привалилась ко мне сбоку, и в дверь мы еле протиснулись. Что значит крупная женщина.

— Вот уж не думала, что ты его когда-нибудь закончишь, — сказала она.

— Почему же нет? — спросил я.

— Я в тебе не могу быть уверена, раз ты то пьешь, то пропадаешь неизвестно куда, так что даже твой отец не знает, где ты; у меня сразу голова кругом идет от таких переживаний, и никому даже пожаловаться нельзя.

— Если что и было, то теперь это в прошлом. Ведь и работа у меня нелегкая, — сказал я.

— Работа работой, а пить нечего. Я этого не одобряю. В нашей семье мужчины никогда не пили — отец сроду вина не пробовал и братья тоже, и все у них в жизни хорошо, возьми хоть Ээро: и в школе плохо учился, а все же выбился в люди — теперь десятник на заводе Оулуюхтио.

— Сегодня отца оперировали, — сказал я.

— Да что ты, нашли чего-нибудь? — испуганно спросила она.

— Опухоль в животе.

— Ну, вырезали?

— Нет, снова зашили; теперь ждут, чтобы рана немного зажила, а потом отправят домой умирать.

— Это ужасно, это ужасно, — запричитала она, опускаясь на диван, и заплакала.

Я подошел, обнял ее за плечи, прижал к себе; она плакала по-настоящему; хотя всем давно уже было известно, что отец болен, и догадывались, что у него рак, и много раз говорили об этом, но теперь слезы катились по ее лицу, она вытирала их рукавом кофты и носовым платком, который вытащила из рукава.

— Как же теперь? — едва выговорила она.

— Что же делать, мы все смертны, — ответил я.

— Как же ты? Кто же о тебе будет заботиться?

— Ну, я уже большой, что обо мне заботиться, — сказал я.

— Ты не можешь быть один, — сказала она, вытирая последние слезинки, потом откинулась на спинку дивана и задумалась.

Я поднялся и посмотрел в окно на дождь. Она сидела молча, и я не мешал ей думать. Большая серая кошка, вся мокрая, выскочила с соседского двора, с хитрым видом прошмыгнула мимо окна к сараю и скрылась за углом.

— В моей жизни много было всякого, и виною этому только одно — отсутствие настоящих забот. Но теперь все, за эти два дня и две ночи я успел много передумать и решил, что помочь мне может только настоящая тяжелая работа; и я начну работать. Я буду работать и жить своим трудом, как все. Мои картины меня прокормят, я уверен, и не только прокормят, я знаю, что за них будут давать большие деньги. Я проживу. Этот дом останется мне, в нем я буду жить и писать. Раньше у меня много денег и времени уходило на вино, но теперь с этим покончено, — заявил я.

— Как я рада, что ты сам об этом заговорил, — сказала она.

— Я же не совсем глуп, — заметил я.

— Я и не говорю этого, и не думаю вовсе.

— Ну и прекрасно.

— Уж как я рада.

Она подошла, обняла меня сзади и прижалась с такой силой, что я ухватился руками за подоконник, чтобы не вывалиться из окна во двор. Что значит здоровая баба.

— Уж как я о тебе буду заботиться, а ты только попытайся, — проговорила она.

— Конечно, попытаюсь, — ответил я.

— Уж как я буду заботиться о тебе. Мы поженимся, я перееду сюда жить и буду о тебе заботиться, а ты будешь рисовать свои картины, и тебе больше не понадобится пить целыми днями и шляться в Оулу по кабакам, — говорила опа.

— Но я неверующий, — предупредил я.

— И не надо пока, это, может, потом придет, — ответила она.

— Кто знает, — усомнился я.

— Насильно поверить никто не может. Это милость божия.

— Ну хорошо, там видно будет, — сказал я.

Я решил пока не говорить о портрете, повел ее на кухню и сварил кофе. Тем временем она занималась планированием нашего будущего на следующие тридцать лет — я предупредил, что не имею намерения жить дольше. Мы пили кофе и любовались друг другом через стол; на ее лошадиной физиономии была улыбка, я взял ее за руку, а опа положила другую руку на мою и довольно рассмеялась.

— Как я рада, — без конца повторяла она.

Когда мы допили кофе и вдоволь подержались за руки, я повел ее в гостиную и показал портрет. Уже начало смеркаться, я поставил портрет посреди комнаты и направил на него свет торшера. Она обошла портрет кругом и осмотрела его с разных сторон; я молча сидел на диване и курил трубку.

— Конечно, теперь все хорошо, — наконец сказала она.

— По-моему, тоже, — заметил я.

— Ты собой доволен?

— Конечно, мне теперь лучше, я как будто сам от себя освободился. Пока я писал эти дни, я думал обо всем: и об отце, и о тебе, и о себе. И хотя писал я портрет вашего деда и получился именно он, а не кто-то другой, в нем все же есть кое-что ото всех нас и, может быть, даже ото всех людей вообще, которые так же, как мы, думают и чувствуют. Таким и должен быть хороший портрет, — заявил я.

— Конечно, он хороший, — сказала она.

— Значит, годится?

— Годится, теперь годится.

— Все равно — улучшить его я уже не могу.

Она еще некоторое время смотрела на портрет, потом уселась на диван около меня и пожаловалась, что в комнате накурено; я вышел на кухню и выбил пепел из трубки в топку плиты. Когда я вернулся, она сидела на диване, поставив портрет в полутора метрах от себя и пододвинув к нему торшер, так что свет падал прямо на устрашающее лицо старика. Старик злобно таращился на